Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1

Все приезжавшие из Петербурга, прикомандированные к различным отрядам кавказских войск, бывали у него. У него же мы познакомились со многими, в том числе с Беклемишевым, отец которого служил одним из шталмейстеров под начальством князя Долгорукого; тут мы возобновили знакомство с флигель-адъютантом Александром Федоровичем Голицыным, которого знали еще в детстве; тут встретились с адмиралом Путятиным, потом графом, который был в одном выпуске с моим братом и сидел с ним на одной скамье; он послан был в Астрахань по какому-то важному поручению; с ним ехал также Краббе, тогда еще лейтенант, а потом уже министр. Тут проезжал и обедал какой-то английский лорд, кажется, ехавший из Индии, которого мы все прогулкой провожали за станицу и который восхищался эволюциями и удалью казаков, назначенных ему в почетный конвой, — словом, гостеприимством Аминова пользовалась пропасть лиц, замечательных впоследствии. Тут же мы виделись с Александром Ивановичем Арнольди, сыном безногого генерала Арнольди Ивана Карловича, теперь тоже генерал-лейтенантом, одним из выдающихся героев последней войны. Тут также познакомились мы с флигель-адъютантом Васильчиковым, потом героем Севастополя. Многих других не припомню, но помню, что тут, как в панораме, проходило много личностей, тогда еще все молодых, в небольших чинах, а потом уже знаменитых деятелей на различных высоких постах нашего Отечества.

Нигде так не выражалась флегма Аминова, как когда в большой церковный колокол ударят в набат и очередная сотня казаков уже стоит у крыльца командира, и он начинает одеваться и ополчаться на брань. Колокол гудит, кони казаков нетерпеливо фыркают и роют землю, а он начинает медленно, не торопясь, надевать черкеску, затягивает пояс, привешивает шашку, затыкает за пояс кинжал, и все это с сигарой в зубах, закидывает за плечи ружье и тихим шагом выходит на крыльцо; подводят коня, он садится, и на рысях сотня следует за ним. Надо сказать правду, что значительная причина этой медленности была его раненая под Ахульго рука, не поддававшаяся некоторым движениям и много мешавшая одеванию.

В описываемое время, в 1840-х годах, когда мы живали в Науре, тревоги бывали очень часто: хищники отправлялись на тузлуках (надутый мех) через Терек за какой-нибудь добычей; нередко случались похищения ими женщин и девиц; я разумею тут небольшие партии в четыре или пять человек, которых иногда и ловили, если они не успевали ускакать. Случались иногда и геройские подвиги со стороны казачек. Рассказывали, как одна казачка, уже похищенная и увлекаемая через реку, выцарапала руками глаза своему похитителю и успела спастись вплавь. Так, однажды мы с братом вечером купались в Тереке, как услышали набат, знак, что показались где-нибудь хищники. Мы, конечно, поспешно выскочили из воды и едва успели одеться, как показались казаки с командиром во главе; казаки разъехались по берегу и увидели черкесов, засевших в яме, поросшей густым кустарником. Только что они увидели подъезжавших казаков, как открыли огонь, и один казачий офицер был ранен в руку; к ним послали парламентеров с требованием сдаться, обещая пощаду, но они продолжали стрелять, бормоча свою боевую песню, и не сдались. Тогда уже казаки бросились на них со всех сторон; но они защищались до тех пор, пока не были все изрублены, ни один не сдался.

Дело это началось с того, что одна молодая казачка пошла в свой сад — там все сады на берегу Терека — и, войдя, увидела казачонка, взобравшегося на яблоню и ворующего яблоки; она приказывала ему сойти, но он не слушался; тогда она сама полезла на дерево, и только что поднялась на несколько аршин, как почувствовала, что кто-то ее тащит вниз, и когда она увидела, что это был чеченец, то в ужасе рванулась и полезла выше, оставив в его руках оборванную часть юбки. Тут она закричала: "Чеченцы, чеченцы!" Из других соседних садов услышавшие этот крик бросились в станицу, где и ударили в набат.

Описывая наурское общество, в котором было столько прекрасного, нельзя не упомянуть о многом смешном, как дополнении к обычной человеческой жизни, где серьезное и важное мешается со смешным, грустное с веселым.