Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)

Он оказался прав. Капитану становилось все хуже, и он не показывался уже перед командой, отдав корабль Берендорфу. Командор занял ту часть капитанской каюты, которая служила гостиной и всякий день присылал звать офицеров, в том числе и меня, на обеды и ужины, которые хотя состояли преимущественно из сухарей и сушеных фруктов с редким добавлением рыбы или кулика, никогда не происходили с такой любезной простотой и весельем.

То обстоятельство, что одна рука моя была на перевязи, не позволяло мне вернуться к обычным моим занятиям, и Берендорф приказал мне использовать свободные часы для заполнения тех пробелов в моих познаниях, которые могли бы воспрепятствовать мне замещать его, в случае необходимости.

– Рано или поздно, сэр, вы займете мое место, – сказал он, – и, поскольку, я полагаю, что это произойдет рано, давайте не будем терять время.

Мало того, что таким образом оказался я на положении лейтенантов, последние выказывали мне всевозможные знаки внимания и были не только любезны, но даже искательны.

– Когда станете командовать флагманом, не позабудьте обо мне, которого знали с первых своих шагов на службе, – заявил Куракин, впервые увидав на голове моей шляпу с плюмажем.

Я ничего не хотел отвечать, отлично помня несчастное время моих «первых шагов», которые едва не привели меня за борт, главным образом благодаря усилиям Куракина. Но он не отставал так долго, стараясь получить какое-либо подтверждение основательности своих претензий, что я объявил ему напрямик о том, что, если когда-либо буду иметь корабль под своею командой, он будет последним человеком о ком я вспомню. Я очень видел, что такой ответ был весьма не по вкусу просителю. Грубый нрав его, разумеется, подсказал ему тысячи всевозможных способов излить свой гнев, однако он не смел более его обнаруживать, и удовольствовался мрачным молчанием. Разумеется, общество леди N придавало главное очарование этим дням. Она ни разу не повторила своего опасного опыта и не оставалась со мной с глазу на глаз ни на минуту, хотя теперь это было бы очень легко устроить. Я угадывал причину такой осторожности и был вполне счастлив. Сэр Эдгар перестал быть принуждаем к музыкальным упражнениям, так как клавесин теперь был совершенно в моем распоряжении, и никакого повода для игры на нем мне не требовалось. К несчастью, я не мог вполне воспользоваться этим обстоятельством, так как сделал бы в другое время, хотя Филипп Блейк любезно заверял меня, что одной рукой я играю лучше, чем он обеими. Что касается сэра Эдгара, то перестав видеть во мне учителя, он очень скоро умерил свою холодность и часто развлекался со мной стрельбою по чайкам, которые появились над мачтами наших кораблей, указывая на приближение земли.

По вымпелам и сигналам, подаваемым с транспорта мы знали, что на нем свирепствует мор и люди терпят бедствия крайних лишений. Ежедневно мешки с новыми жертвами сих несчастий сбрасывались в море. Впрочем, в то время считалось обычным делом доставить живого груза на треть менее, чем было загружено в трюмы, и учитывая, что путешествие наше подходило к концу, этот убыток никого не беспокоил.

Однако, скоро начал я замечать, что леди N снедают какие-то неизвестные мне опасения. Я не долго колебался над вопросом, к чему их отнести, заметив, что причиной им служат секретные сообщения доктора, несомненно относящиеся к капитану. Это открытие уязвило меня более, чем можно было ожидать, так как по свойственной природе человеческой особенности, я уже привык к лестному убеждению своей значимости для леди N, и мне было крайне оскорбительно делить ее сердце с кем бы то ни было.

На другой день, как я сделал это печальное открытие, Берендорф приказал ботлеру, отвечавшему за все снаряжение «Эдгара» удвоить караулы, а людям доктора заложить и забаррикадировать проход в интрюм, где помещались раненые, больные и все медицинские припасы.

– С сегодняшнего дня и до входа в бухту, не спите без оружия, – приказал он мне, – в команде готовится бунт. Чернь есть чернь, сэр, и если она останется голодной, три дня сряду, то она превращается в диких зверей. Я допускаю мысль, что нам придется на них поохотиться.

Снедаемый беспокойством за леди N, я отправился к ней, не в силах противостоять желанию собственными глазами убедиться в том, что с ней еще не случилось ничего худого.

Я нашел ее на шканцах, печально наблюдающей за полетом морских птиц. Заслышав мои шаги, он вздрогнула и обернулась.

– Это вы, сэр! Почему вы здесь? – вопрос ее был как нельзя уместен, ибо на шканцах кроме капитана и дежурного офицера никому нельзя было появляться. Выражение ее лица и звук голоса, так разнились с всегдашней присущей им уверенной манерою, что я не смог совладать со своей тревогой и воскликнул: