Воспоминания еврея-красноармейца

И надо же было случиться, что один из курсантов нашей роты по ошибке надел чужую шинель и очень удивился, обнаружив в кармане фотокарточки хозяина шинели в форме танкиста войск СС рядом с немецким танком, в компании своих сослуживцев. Конечно, хозяин шинели был арестован. Курсанту же, обнаружившему предателя, объявили благодарность перед строем батальона. Лейтенант Борисов торжествовал, что разоблачили хотя бы одного из нас. Правда, разоблачил его не Борисов и даже не СМЕРШ, а такой же, как и все мы, вчерашний пленяга, да к тому же разоблаченный предатель был не из нашего взвода. И справедливости ради лейтенант мог бы изменить свое мнение хоть о ком-нибудь из нас, ну хотя бы в виде исключения. Но Борисов только утвердился в своей подозрительности и враждебности. Он тяжко страдал из-за того, что ему так не повезло по службе — командовать взводом предателей. А потому у нас были все основания полагать, что и многие другие офицеры батальона относятся к нам тоже предвзято или враждебно, но просто не позволяют себе откровенных проявлений своих чувств. Так что лично я старался избегать контактов с ними, когда дело не касалось службы.

Почти весь взвод питал к Борисову взаимную ненависть. Я тоже не был в состоянии его по-христиански возлюбить и часто ловил себя на желании разубедить его, доказать ему всю безосновательность его ненависти к нам. Останавливало меня только ясное понимание: Борисов не способен ни слушать, ни размышлять, ни спорить, ни понимать — он безнадежно глуп. Но тем не менее мысленно я часто возражал ему, когда он поносил нас последними словами.

Так, аргумента ради, я хотел бы поведать Борисову об одном военнопленном, с которым мы познакомились в Щербете. Его допрашивал тот же капитан, что и меня, и он признался капитану, что скрывал от наших на фронте, что он немец, чтобы ему не запретили воевать и не отправили в тыл, а затем в плену опять скрыл свою национальность и знание немецкого языка, но теперь уже от немцев, чтобы не стать фолькс-дойчем, а разделить участь военнопленного со своими товарищами по оружию до конца. Я рассказал немцу о своих злоключениях — еврея, попавшего в плен, — и мы от души посмеялись над выкрутасами судьбы двух советских солдат, которых она еще и столкнула носом к носу, чтобы каждый из них мог, как никто другой, оценить ее тонкую иронию. Но обо всем этом я рассказал не Борисову, а своему товарищу по службе Саше Костромову. И уже с ним посмеялся над тем, что я мог предположить, будто смысл этой истории дойдет до лейтенанта Борисова.

И еще один анекдот о Борисове: он считал, что, оказавшись на фронте в 1945 году после училища, за свои военные заслуги непременно получит на гражданке ни больше ни меньше как пост секретаря обкома партии, и хотел поскорее демобилизоваться. Об этом лейтенант не стеснялся говорить прямо при нас.

Армейские забавы

Все мы — курсанты стрелковой роты Отдельного учебного батальона (бывшие военнопленные и прощенные Сталиным «предатели») — отлично понимали, что лейтенант Борисов, оскорбляя нас, своих подчиненных, демонстративно выражая нам свою ненависть и презрение, не имел на это права как должностное лицо, нарушая и устав Красной Армии, и советские законы. Формально мы даже имели право жаловаться на своего командира (правда, не коллективно, а поодиночке). Но никому это не приходило в голову всерьез, хотя бы потому, что знали: нам же будет хуже, и не стоит на это тратить ни времени, ни сил. А терпеть его выходки нам было не так уж и трудно. Не такое пережили, не такое протерпели на войне, а особенно в плену, в унизительном и бесправном положении рабов, принудительно работающих на ненавистного врага. Для меня, например, да и, уверен, для большинства из нас возвращение в строй, в Красную Армию было счастьем, несмотря ни на каких Борисовых.

Но все-таки ощущение того, что кто-то может, если захочет, просто так, беспричинно или шутки ради куражиться, самоутверждаться, тешиться своей властью над ближним благодаря своему служебному положению, нарушало душевное равновесие, а порой даже приводило к ложным умозаключениям. Поэтому я недолюбливал армию (любую, вообще) за то, что она всегда таила подобные возможности для нетребовательного к самому себе человека.

Взять хотя бы майора Спицына, командира нашего батальона, моего ровесника. Дай бог всем командира не хуже, на майора грех было жаловаться. Но бесенок власти вселялся порой и в него. Однажды его внимание привлек бассейн, хранивший кубометров триста воды для тушения пожара в результате бомбардировки, на случай если иссякнет вода в гидранте (таких бассейнов в последний период войны возникло на предприятиях Германии великое множество). Майор велел спилить в лесу высокую сосну и доставить ее на завод, отрубив ветки и оставив нетронутой кору. Это бревно легло поперек бассейна на высоте полутора метров над поверхностью воды. Получился бум со скользкой цилиндрической поверхностью.