Воспоминания еврея-красноармейца

«Я страдал, как и все мои товарищи, попавшие в плен. Но к этому добавлялся страх разоблачения, что я еврей и политработник. Таких расстреливали немедленно. А меня в дивизии знали многие, так как я не раз бывал на общедивизионных сборах комсоргов, замполитов, выступал на митингах. Но в этом первом лагере меня никто не выдал, хотя подходили, здоровались, и только один назвал замполитом и покачал головой…

Поразило нас, что в первый же день среди пленных появились прислужники немцев — полицаи с дубинами (палками) в руках разгоняли группы пленных, не жалея побоев. В числе этих „блюстителей порядка“ оказался и наш комиссар батальона связи. Был он, правда, в красноармейской гимнастёрке без „шпал“ на петлицах и без комиссарских звезд. Он прошел мимо меня, сделав вид, что не узнал, и не выдал меня немцам; думаю, что опасался ответного разоблачения»[262].

Именно предательство «своими» и было главным способом разоблачения евреев. Немцев провести было бы гораздо проще, когда бы не доброхоты из числа «своих». Как образно выразился по этому поводу бывший военнопленный Семен Орштейн:

«Свой не продаст, — чужой не купит…»[263].

За «разоблаченного» жида или политработника в дулагах и шталагах награждали — хлебом, папиросами, а то и одеждой расстрелянного. Предателями, несомненно, двигали и менее материальные мотивы, в частности, закоренелый бытовой антисемитизм или своеобразное самовыдвижение в лагерной иерархии[264]. Случаи же самосуда над такими предателями со стороны остальных военнопленных, о которых пишет И. Альтман[265], представляются крайне рискованными и поэтому маловероятными — и уж во всяком случае редкими.

Другими способами селекции были медосмотр и проверка в строю или в бараке. Проверяли при этом не только на обрезание, но и на особенности речи (картавость).

Леонид Котляр описал еще один хитроумный способ выявления «затаившихся евреев» — сортировку по национальностям: