Воспоминания гетмана

Тогда же у меня с Шинкарем произошел разговор, который он впоследствии хотел использовать для того, чтобы как можно больше восстановить немцев против меня. Но взялся он за это дело в тот момент, когда мне нужно было во чтобы то ни стало войти в сношения с Entente-й, и весь его удар пришелся по воде. Впрочем, этот эпизод довольно забавен, и поэтому я могу изложить его подробней. Дело в том, что, очевидно, всем тогдашним деятелям Рады уже было известно о мирных переговорах с немцами. Все это довольно ловко скрывалось, потому что мне, например, серьезного в этом отношении ничего не было известно. Я был настроен против немцев, недавно еще воевал с ними, разозленный их политикой с большевиками, я не мог с ними примириться, и помню, что когда Шинкарь мне как-то заявил, что нам необходимо идти с немцами, заключив с ними мир, я протестовал, доказывая ему, что несомненно в конечном итоге они должны быть разбиты, да что и в экономическом отношении нам выгоднее быть с державами Согласия. Я про этот разговор забыл.

Прошло месяцев девять. Я был гетманом. Как раз в то время главным образом великороссы, для того чтобы меня провалить, горячо поддерживали среди некоторых кругов мнение, что я ярый германофил. Для меня же было важно как можно скорее войти в непосредственные сношения с представителями Entente-ы в Яссах. Помню, что у меня как-то сидел секретарь представителя держав Согласия г. Эно, г. Серкаль, и мы как раз об этом говорили. Вдруг мне приносят номер подпольной газеты «Боротьба», и там, между прочим, помещено было открытое письмо Шинкаря, в котором он обращается ко мне, после, конечно, обязательных упреков мне, что я кровопийца, хочу забрать все у народа (это было как раз в то время, когда я вел самую откровенную борьбу за проведение единственного, по моему мнению, возможного аграрного закона) и т. д., он обращается ко мне со словами: «Да кто же вы такой, пан гетман, теперь вы как-будто германофил, а когда я несколько времени тому назад беседовал с вами в Звенигородке, в гостинице „Англия“, помните, что вы говорили и то, и другое, и третье. Помните, какие панегирики вы пели тогда французам и другим нациям Согласия…»

Я этот экземпляр немедленно передал Серкалю для передачи посольствам в Яссы, а Шинкарю приказал ответить, что я ни германофил, ни франкофил, ни англофил, а просто люблю свою Родину и, желая ей блага, пользуюсь всеми возможностями ее спасти, и всякий, кто честно мне помогает в этом, хотя бы даже ради своей выгоды, меня удовлетворяет, и с ним я пойду.

Из Звенигородки все же, желая лично еще раз убедиться, нельзя ли поднять казаков села Ольховцы, я поехал к одному из деятелей Казачьей Рады, но, поговорив с ним, увидел, что ничего не выйдет, и вернулся обратно. До Звенигородки из Киева доходили самые неопределенные сведения. Говорили некоторые, что в Житомире находятся украинские части, которые хотят драться с большевиками, другие – что под Киевом идут бои… Видя, что в Звенигородке ничего не выходит с казаками, я решил послать Полтавца на Кубань выведать, нельзя ли там собрать какие-нибудь части. Я сам хотел ехать в Житомир и принять участие в боях, или же проехать в Киев и там узнать о точном положении дел.

29 января 1918 года я сдал на хуторе одному прапорщику своих лошадей с вестовым, которого снабдил деньгами, взял с собою лишь Мартыновича. Шинкарь меня просил подвезти еще какого-то галичанина. Кроме того, ко мне присоединился еще один украинец, который служил у главнокомандующего румынским фронтом и который ехал зачем-то отыскивать доктора Луценко. Мы все тронулись в путь на штабной повозке. Так как мы не хотели садиться в поезд в Звенигородке, решено было доехать до Тального, а там уже по железной дороге пробираться дальше.

Помню грустное размышление, на которое меня наводило занятие, которому мы предавались ночью, сидя в маленькой пустой квартире. Я, корпусный командир, сидел с Мартыновичем и смотрел, как бывший полицейский начальник из какого-то сибирского города составлял нам фальшивые паспорта и с большой ловкостью подделывал нам печати, при помощи соединения сажи с сахаром и еще каких-то снадобьев. Я думал о том, что никогда не поверил бы, что буду присутствовать при таком деле, если бы мне сказали об этом несколько месяцев тому назад.

30-го, еще в темноте, мы выехали. В Тальном я убедился, что фальшивые паспорта составлены опытною рукою, так как при осмотре их местным начальством, не то большевистским, не то очень близким к нему, нас благополучно пропустили. Мы сели в поезд. Ехали пленные австрийцы, я прислушивался к их разговорам, они прекрасно говорили по-русски. Форменные большевики, их любимым занятием было подвешивать за шею какую-то куклу и приговаривать, что так они сделают со своим императором Карлом. Впоследствии я перешел в другой вагон, где сидели мадьяры, те оказались таких же политических убеждений. На следующий день мы приехали в Казатин, и к вечеру я добрался до Бердичева. Остановились в небольшой еврейской гостинице.