Воспоминания кавказского офицера

В тот же день, после обеда, я увидал Ханафа, медленно проходившего мимо кунахской; заметив меня, он кивнул головой: значит, час освобождения был близок. Нетерпение овладело мною. Два года я умел ожидать терпеливо решения своей судьбы, а тут, в последние минуты, не знал, как убить время, тянувшееся без конца. Обеда я едва коснулся и только менял трубку за трубкой; Джансеид не забыл приготовить для меня турецкого табаку, которого черкесы обыкновенно не имеют в запасе, отказывая себе в удовольствии курить на основании религиозного правила, воспрещающего человеку каждую привычку, могущую обратиться в страсть. Перед вечером мое беспокойство усилилось; самые тревожные мысли пробегали в уме: удастся ли Карамурзину? не помешает ли Тамбиев с своими абадзехскими друзьями? Эти два вопроса мучили меня нестерпимым образом. После ужина жена Джансеида позвала к себе молодого черкеса, ночевавшего в кунахской для караула. Через полчаса он вернулся, глаза его были мутны, язык лепетал невнятные слова; затворив двери на запор, он сел к огню, несколько времени кивал головой и потом растянулся во всю длину. Крепкая буза, которою его напоили, погрузила моего караульщика в непробудный сон. Между тем я лежал под одеялом, полуодетый, и считал минуты. Скоро наступила совершенная тишина; изредка доходил до моего напряженного слуха легкий шорох, будто работали около частокола, загораживавшего дорогу к кунахской, в которой я лежал. Удар в стену, потом, через несколько секунд, два удара без расстановки заставили меня встрепенуться; точность условного знака не допускала сомнения; тут не могло быть обмана, приготовленного Тамбиевым. Я поднялся с постели, снял тихонько запор и вышел за дверь; темная ночь встретила меня, на небе ни одной звезды. На дворе, только что я показался, две сильные руки принялись срывать с меня старое платье, другие руки одевали меня сызнова и навешивали на меня оружие. Все делалось в глубоком молчании, с необычайною скоростью. Когда мои глаза привыкли к темноте, я рассмотрел, что около меня хлопочут Тембулат и его переводчик, кривой Али, а в некотором отдалении стоят три лошади и несколько конных людей. В противоположной стороне от калитки, ведущей в аул, по направлению к лесу, частокол был разобран. Накинув на меня бурку и башлык, меня подняли на лошадь, тихим шагом выехали за ограду и, поместив посередине партии, поскакали по полю во весь опор. Через несколько мгновений темный лес закрыл нас; мы неслись с быстротою ветра; я ничего не мог разобрать и только чувствовал, как ветви хлестали меня по лицу. В некотором расстоянии из чащи вынырнул черкес, свистнул особым образом, получил ответ от Карамурзина и поскакал впереди нас. Через несколько времени опять черкес на дороге, опять свист и опять та же скачка. Это были абадзехские проводники, которых Тембулат уговорил помочь ему в тайном предприятии, не говоря, в чем оно состоит. Таков обычай у черкесов: друзья оказывают услугу, требующую иногда крови, не спрашивая и не добиваясь даже отгадать, в чем она заключается. С рассветом мы переправились через Сагуашу. Тут кончалась абадзехская земля. Проводники совершили свое дело, распростились с Карамурзиным и поворотили назад. Один из них, Мисирбей, вскрикнул от удивления, узнав меня под башлыком; впрочем, пожал мне руку и пожелал счастливого пути. За рекой мы уменьшили шаг, своротили к верховью Лабы и около полудня остановились отдыхать в глухом лесу, сделав более ста верст в течение двенадцати часов. Лошади чрезвычайно устали, и некоторые едва переставляли ноги; но хуже их уморился я, после двухгодовой непривычки ездить; меня везли, могу сказать, не сидя на седле, а лежа на шее моей лошади. Вечером Карамурзин пустился опять в дорогу, ночью остановился на несколько часов в бесленеевском Тазартуковом ауле, где мы порядочно поужинали, и направился потом на Чанлык. С первыми лучами восходящего солнца я увидал перед собою хорошо знакомое мне Вознесенское укрепление, получившее лучшую наружность с пристройкою бараков для донского казачьего полка. В версте от укрепления нас окликнули пикетные казаки и, узнав, что едет офицер из плена, дали знать коменданту. У ворот меня встретила вся рота, капитан впереди, с песнею и бубнами. Спрыгнув с лошади, я очутился в объятьях крепко сжимавшего меня офицера, которого, признаюсь, я видел в первый раз. Левашова не было более в укреплении. Не помню, как я попал в комнату. Солдаты, целуя и обнимая, внесли меня на руках. Знаю только, что я очутился возле стола, на котором кипел огромный самовар; с одной стороны мне подставляли стакан горячего чаю, с другой – дымящуюся трубку. Я сам не был столько рад, сколько радовались моему освобождению добрые кавказские служаки. Глубоко тронутый их непритворным участием, я чувствовал вполне, что нахожусь теперь между своими.