Воспоминания корниловца: 1914-1934

Но есть и другие, их много гуляет по улицам Новочеркасска, хотя могли бы быть в казармах на Хотунке. Казармы Хотунка пополняются медленно, гуляющих по улицам Новочеркасска все больше.

Фронт перед Новочеркасском держат дети Чернецова. Фронт сказочный: один юноша против двадцати-тридцати, а то и больше, красногвардейцев. Донцов среди нас почти нет. На призыв Каледина отозвалась сотня стариков. Казачество тоже заражено всеобщей болезнью. Казаки держались дольше других, но потом и они поддались всеобщему психозу. Чего им надо было? Земли у них было больше чем нужно, жизнь была привольная. По сравнению с русским крестьянином они были помещиками.

Генерал Каледин первым начал движение. Но увидев, что донцы отказали ему в повиновении, что на его призыв отозвались одни дети и сотня стариков, он, охваченный ужасом, застрелился.

Дети хотели спасти Россию, они взяли в свои детские руки трехцветный флаг, в их сердцах была Белая идея. Умирая, они смотрели туда, где на горе светились купола Новочеркасского собора.

Вспомнит ли Россия их подвиг? Будут ли говорить русским детям: «Будьте такими, какими были дети, умиравшие в степях Дона и Кубани за свою родину. Будьте всегда горячими, когда дело идет о России и русском народе, будьте чистыми душой, как те витязи Белой идеи!»

Генерал Корнилов жил со своей семьей у войскового старшины полковника Дударева на Ермаковском проспекте. Он часто приглашал кого-нибудь из корниловцев на чай. За столом, кроме Лавра Георгиевича, чаще всего бывали его дети, адъютанты, Хан Хивинский, полковник Голицын и другие, которых не помню. Личность Корнилова не подавляла, а внушала бодрость, готовность к. подвигу, но не шумному, не бутафорскому. И я имел счастье бывать с Неженцевым у Корнилова. Он расспрашивал меня о впечатлениях, вынесенных по пути в Новочеркасск, но больше всего его интересовал чешский корпус. Я сказал примерно следующее:

— В чешском корпусе полубольшевицкий дух, главный выразитель которого комиссар корпуса Макса. В корпусе, к сожалению, нет вождей славянской ориентации, которыми гордился чешский народ во время своей упорной борьбы с немцами. Масарик может и хотел бы вмешаться в русские внутренние дела, но его влияние в корпусе не так велико, как это может казаться. Если бы среди чехов находился, например, Крамарж, то все было бы иначе. Крамарж никогда не отделял чешских дел от русских и на совершающиеся в России события смотрел со славянской точки зрения, правильность которой он сумел бы доказать окружающим.

Я сопровождал Неженцева в штаб Корнилова. Небольшая комната, простой стол, на котором карты, чернильница, браунинг и больше ничего. Он только что говорил с двумя текинцами и сиял от радости: с ним снова верные рыцари, с которыми пришлось расстаться в лесах Белоруссии.

В комнате оставался войсковой старшина Десятого первоочередного Донского полка.

— Вы утверждаете, — говорил Корнилов, — что с нами чуть ли не большинство. А можете ли их назвать по фамилиям? Вы скажите мне точно.

Старшина долго пересчитывал, оказалось — восемь человек.

— Я так и знал. За эти дни я так уже привык критически относиться к заявлениям «все пойдут» и «большинство за вас». Мы можем рассчитывать только на единицы. И то хорошо: восемь человек, да Вы, старшина, девятый.

К Масарику

Простившись со старшиной, Корнилов обратился ко мне.

— Готовы ли вы, поручик, отправиться к президенту Масарику? Я знаю, что Вам не нужно объяснять ни обстановку, ни наши нужды и пожелания. Я дам Вам с собой письмо. Подробностей не будет на случай, если с Вами что-нибудь произойдет. Генерал Алексеев Вас ждет.

Корнилов пожал мне руку и пожелал успеха. Я видел его в последний раз.

Приемная генерала Алексеева была набита людьми. Половина из них могла и должна была бы находиться в Хотунке. Я ощущал к ним одну неприязнь: этот репейник и здесь цеплялся за наше здоровое тело!

Вышел генерал Алексеев, нашел меня взглядом и пригласил в кабинет. Постарел он за это время. Быть может, ни одному русскому человеку не выпала такая тяжелая доля, как генералу Алексееву, мало знал он радостных дней. Мы долго говорили о чехах, я отвечал на вопросы, лицо его становилось еще более озабоченным и печальным. Он вручил мне письмо и простился тепло, по-отечески. Закрывая за собой дверь, я видел седого генерала, стоявшего задумчиво посреди комнаты.

Киев. Январь 1918 года. Власть в руках петлюровцев, полубольшевиков и ненавистников России. К Киеву подходит Муравьев с большевиками. Каждый в городе знает, что петлюровцам не удержаться.

Чешская Рада помещалась в одной из гостиниц. Вручив Масарику письмо, я долго объяснял ему наше положение и говорил о надеждах, которые мы возлагаем на братьев-чехов. Масарик обещал созвать Раду, где должен был решиться этот вопрос. Обещал написать письмо. Макса был здесь же. Он по-прежнему курил сигары и, судя по его виду, недостатка в питании не испытывал.