Воспоминания корниловца (1914-1934)

Дети умирают от голода как-то особенно. Сначала плачут, потом затихают и быстро стареют лицом. Годы предназначенной им жизни протекают по дням и по часам, сжатые в жуткую квинтэссенцию действительности. Их большие глаза покорно смотрят на мир, как глаза старика, постигшего всю неправду жизни. Ужасы войны ничто перед выражением глаз умирающих от голода детей: то, что и ты не умираешь вместе с ними, ложится на тебя, как тяжелая, непоправимая вина. Когда тлеющее пламя их жизни догорает, они ложатся, как ложились убаюканные матерью, и засыпают, чтобы больше не проснуться.

Мужчины и женщины, от природы одаренные силой (горы бы им двигать), бродили по деревне и по полям, собирали траву, ловили кошек, собак, ворон, ели лебеду, древесную кору. Украинские крестьяне, видавшие на своем веку и набеги татар, и панское рабство, и Хмельницкого, и Сечь, и немецкие каски, и бесчисленные отряды махновцев и марусек, всех пережившие, теперь бродят, шатаются, падают и умирают.

Мужчины умирали раньше женщин. Красивая, крепкая когда-то украинская женщина, теперь худая как щепка, с землистого цвета лицом, хоронила стариков, мужей, детей и ложилась в землю последней. Сама природа пыталась сохранить мать-родительницу.

Идешь в больницу, а возле нее лежит несколько десятков опухших от голода людей.

— Сейчас пройдем сквозь строй, — говорит знакомый врач. — Боже, что делается!

— Доктор, примите нас, доктор, примите нас, — слабыми голосами твердят обреченные.

Служащие больницы сами ходили как тени. В некоторых районах их “сняли со снабжения”, в других выдавали по 200 граммов чего-то, напоминающего хлеб. Больным тоже выдавали по 200 граммов этого хлеба в день, суп из капусты и пустой чай. Эта пища притягивала десятки людей, и они дожидались, лежа часами во дворе больницы. Все больницы были переполнены, люди лежали в коридорах, как один похожие друг на друга, опухшие, неподвижные, с лицом цвета земли. К весне истощенность и смертность достигли таких размеров, что люди уже не в состоянии были хоронить своих покойников самостоятельно. Врачи обходили дома, проверяя наличие мертвых, потому что иногда вымирала вся семья, и об этом никто не знал.

По утрам к больнице подъезжала дежурная подвода, прозванная “бригадой смерти”, и забирала умерших. Затем она начинала ездить по селу. Бригады смерти сбрасывали трупы за околицей в неглубокие братские могилы: у возчиков не было сил копать. По вечерам подкрадывались люди и отрезали куски тел. У людей были отняты крест и культура, и атавизм с безумными и бесчувственными глазами вырвался на Божий свет из глубины веков и впился в тело своего брата, как Уголино в шестнадцатой песне Дантова “Ада” в тела своих сыновей.

Не было села, где не было бы людоедства. Детей не выпускали на улицу, где их подстерегали обезумевшие от голода люди. Я присутствовал при обысках у людоедов, у которых находили засоленные куски человеческого мяса.

Врачи получили указание не загружать больниц голодающими. Строго воспрещалось указывать, что причина смерти — голод. Было несколько условных эрзац-диагнозов. Один из них “авитаминоз” врачи использовали часто как условный код для будущих поколений.

Вскоре советская власть спохватилась, что некому будет сеять, то бишь проводить посевную кампанию, и приказала гнать обратно бежавших. Их начали вылавливать и в ожидании отправки сажать в подвалы. Но в подвалах не кормили, а передачу носить было некому. Так, в одну кубанскую станицу из группы в шестьдесят человек доставили только двадцать четыре: остальные умерли в тюрьме от голода. Весной в поле работали голодные и отечные люди, главным образом женщины.

В украинской деревне стало тихо: собаки, кошки, птицы были съедены. Пастеровские станции не функционировали: не было собак, не было и бешенства. В нашей станице начальник ГПУ водил своего служебного доберман-пинчера на поводке и не выпускал, хотя голод у нас не так свирепствовал: мы были у моря, в пищу шли молотые рыбные кости, удавалось доставать рыбу. Если она была испорчена, ее все равно ели, и было немало отравлений.

На Северном Кавказе голод начался внезапно в конце 1932 года и был еще более катастрофическим, чем на Украине. Власти утверждали, что хлеб есть и что голода не будет, а когда он начался, люди заметались, но бежать было некуда.

Станица Полтавская (40 000 жителей) не смогла выполнить хлебозаготовок. В это время на Кубань явился сам Каганович. Он приказал станицу выселить. Мужчин сослали достраивать Беломорканал и на лесозаготовки. Семьи — на Урал и в Ставропольские степи. Медицинский персонал больницы перевели в другой район.

Вот вкратце рассказ высокого чина милиции, которого я лечил: