Воспоминания корниловца (1914-1934)

Я рассчитывал: если Корнилов под Сосиками, он, безусловно, движется на Екатеринодар. Следовательно, мне надо пробираться через степь по направлению к Выселкам. Расспрашивать было опасно, да никто ничего толком и не знал. Переночевал я в Брюховецкой. Вечером там был сход казаков; один из них нес булаву и, издеваясь, играл ею как игрушкой, остальные ржали от удовольствия.

Из Брюховецкой я вышел рано утром. По дороге попалась подвода с хозяином и работником, военнопленным австрийцем. Мне разрешили подсесть. Так меньше обратят внимание. С работником мы говорили по-немецки. Он предложил мне махорки и, кивнув в сторону хозяина, шепнул: “Буржуй!” До их хутора было верст восемнадцать, я там переночевал. Хозяйкой была молодая мещанка из Петрограда. Ее отец умер от голода, брата расстреляли в ЧК. Она отправилась на юг за хлебом и здесь вышла замуж за хуторянина. Я попросил ее порасспрашивать, где Корнилов. Никто не знал. Говорили, что большевики собираются у Выселок.

Утром я ушел с хутора. Остановился в раздумье. Куда идти? В степь или на Выселки? Потянуло на Выселки: если большевики там концентрируются, значит, там должны быть и наши. Судьба подшутила надо мной нелепо и жестоко: армия в это время двигалась от Старо-Леушковской к Ираклиевской и Березанской. Поверни я тогда на север, я бы выполнил свою задачу и мы не дали бы красным занять Екатеринодар. Путь туда был свободен, а кубанцы выступили только первого марта. Прошло много лет, но я все так же болезненно вспоминаю этот несчастный день в степи, на распутье между Брюховецкой и Выселками, когда я мог сослужить России великую службу.

Поезд остановился среди гор. Никто, кроме меня, с него не сошел. Была лунная ночь. Темные громады гор со всех сторон обступили маленькую станцию. Я прочел надпись: Гойхт. Было тихо, только вдали шумела вода. Свежесть гор пронизывала невыспавшееся тело. Я вышел с вокзала и пошел по дороге на север. Уходящий поезд длинным свистом прорезал ночную тишину, и Кавказские горы долго гоняли этот свист из долины в долину, пока он не замер где-то за Оштеном. Здесь для меня все было незнакомо: и край, и народ, и обычаи. Я пошел, положившись на волю судьбы; было слышно только эхо моих шагов. Под утро я заснул на завалинке домика греческого селенья.

Солнце озаряло Оштен, когда я свернул по тропинке в лес. В полдень я уже шел вдоль реки Псекупс. В горном селе, где жили русские старообрядцы, остановился. Меня задержали и повели на площадь, где происходило какое-то собрание, проверили документы и подвергли коллективному допросу. Обращались вежливо, и я несказанно обрадовался, что есть еще селенья, где русские лица не искажены ненавистью и злобой.

Затем я пробирался через горы в Горячий Ключ. Подметки отлетели. Обмотал ноги полотенцем, потом рубахой. Все это постепенно пропитывалось кровью. Поздно вечером я с большим трудом добрался до Горячего Ключа. Переночевал в каком-то сарае, а рано утром хотел перейти мост и пробраться лесными тропами к армии.

Но ночью в местечко вошел большевицкий отряд и занял все выходы. Меня схватили и повели на площадь, где происходил митинг, тут же превратившийся в “народный суд”. Судила разъяренная толпа. Всесильная и всезнающая, она с абсолютной точностью установила, что я черкес и шпион. Кричали: “Расстрелять! Чего там церемониться!” Но тут, как в античной трагедии, появилась другая, более интересная жертва. Я так и не разобрал, какая. Толпа бросилась на нее с криками и руганью, забыв про меня. Я спасся. Уходя переулком, услышал трескотню выстрелов. На одного человека столько патронов! В начале революции убийцы еще не умели убивать экономно. Дойдя до конца переулка, я обернулся. За мной никто не гнался, и я спокойно пошел, обдумывая, что делать дальше. Почти спокойно. Я уже стал привыкать к постоянным сменам смерти и спасения.

В глубине сада стоял длинный одноэтажный дом. Меня потянуло туда. Спрошу, нельзя ли переночевать? Первый, кого я встретил в многолюдном коридоре, был австрийский военнопленный. Я посмотрел ему в глаза и через минуту все рассказал. И не ошибся. Это был русский с Прикарпатской Руси. Он взял меня за руку и повел в свою комнату, приняв, как брата, вернувшегося после долгого путешествия. Я пробыл у него около месяца, пока не зажили ноги, — опасно было показываться на улице. Он дважды спас меня от верной смерти: его австрийская форма магически действовала на витязей Интернационала.

Выпал глубокий снег. Потом пошел дождь с ветром. Все деревья и кусты обледенели, стали стеклянными. Жители попрятались по домам, ждали, пока стихия успокоится, и поминали странствующих и путешествующих, застигнутых метелью и обледеневших в степной вьюге. Да разве мог быть кто-нибудь сейчас в степи?