Воспоминания корниловца: 1914-1934

В нашем районе скрывались два священника, «чужих», прибежавших к нам издалека. В мое время их еще не обнаружили. Как жили другие наши пастыри? Как-то вечером меня позвали к священнику, которого я очень уважал. За месяц до этого я видел у него еще какую-то мебель, сейчас же остались нары, стол и две табуретки. Стены были голыми и только в углу висели икона и зажженная лампада.

— Спасибо, доктор, что пришли, хотя знаете, что с нами опасно разговаривать. Видите, как живет русский священник? Все пришлось продать, чтобы уплатить налоги, а теперь продавать уже нечего. Жена при каждом стуке вздрагивает. Уже две недели спим в одежде, чтобы не выгнали в одном белье, как отца Василия. Его взяли в исподнем и угнали, не дав одеться. У нас в соседней комнате его матушка и двое детей, их выгнали из дому, в чем стояли. Они надеялись, что мы им поможем. Но мы сами ждем, когда и нас выгонят. Вас мы просили прийти, чтобы вы помогли этим несчастным. Девочка заболела, давит в горле, не дифтерит ли? А у ее матери настоящие припадки: рвет на себе платье и беспрерывно плачет.

В пустой комнате на мешках, без постельного белья, лежала женщина лет сорока в заплатанном ситцевом платье, а рядом — большеглазый, худой, бледный четырнадцатилетний мальчик и восьмилетняя миловидная девочка. Ее заболевание, к счастью, не было тяжелым. Я принес лекарства и сидел у них до ночи. Тихо и бесхитростно вспоминал священник людей, положивших жизнь за Христа. В его рассказе шла вереница расстрелянных, замученных, высланных, бродящих по Руси скрывающихся служителей Церкви:

— Теперь от нас отходят последние сребролюбцы. Мы же будем с нашей верой до самой смерти. Русский народ, надо думать, проходит посланное Богом испытание. И не нам дано уразуметь пути Господни.

Священник с сыном пришли ко мне днем, при людях:

— Теперь все равно. Сыну четыре года удавалось скрывать свое происхождение, через год должен был закончить техникум. И вот — донесли. Теперь конец учению, а на службу его не примут. Помогите ему! Он хочет пробраться в Закавказье. Но там, говорят, сильная малярия. Нам хинина не продадут, да и купить его не на что. Вот, видите, до чего мы обносились!

Потупленная голова, привыкшая переносить гонения и насмешки, латаная-перелатаная ряса с рваными полами, стоптанные сапоги, на одном вместо подметки подвязанные шпагатом тряпки…

— Отец, а почему бы и вам не уехать? Я подозреваю, что вас хотят устранить. Вы же знаете, на что они способны.

— Пастырь не смеет оставлять свое стадо, когда появляется волк. Народу мы теперь больше всего нужны. А к смерти мы давно готовы.

Вскоре она и пришла, избавительница. Весной 1930 года, по ночам, с обысками ходили группы коммунистов. Был издан, но не опубликован указ, запрещавший держать у себя серебряные деньги. Пожертвованные гривенники и полтины нашли, понятно, почти в каждой церкви. Настоятелей арестовали, а особенно нежелательных для власти расстреляли.

Нашего священника тоже взяли, через три дня расстреляли и зарыли невдалеке от тюрьмы в яму с другими семью священниками. Всем была оказана большая «милость»: их зарыли в одежде. Причина этого, я думаю, понятна.

Диспуты с богоборцами

Во время НЭПа большевики ослабили террор и пытались одолеть Бога словом так, как они одолели старую власть России. В течение нескольких лет всюду шли открытые диспуты между духовенством и богоборцами.

С трудом я пробрался в большой зал театра. Первым с часовой речью выступил член райкома, глава местных безбожников. Он то пытался разжечь страсти, крича, что каждому пионеру теперь известно, что Бога нет, а партия постарается, чтобы его и не было, то излагал давно известные мысли грубого материализма, блуждая между трех безбожных сосен: Энгельсом, Геккелем и Древсом. Рукоплескали распределенные по залу коммунисты и комсомольцы. Большинство молчало.

Выступил священник, побывавший в подвале, благочестивой внешности, но плохой оратор. Он запинался, полемизировать не умел, необходимой литературы не знал. Но когда он, волнуясь и возвысив голос, закончил словами «будем благословлять Господа ныне и присно и во веки веков!», зал загремел рукоплесканиями и долго не мог успокоиться. Настало время, когда народ снова нашел Бога и Церковь и ждал от священников не столько красноречия, сколько уверенно, всенародно произнесенных слов: «Есть Бог и русская православная Церковь!» Слово «русский» в противовес внесенному революцией «международный» стало звучать все чаще. Я знал бывших революционеров и атеистов, ставших верующими и относившихся к большевикам гораздо хуже, чем когда-то к царскому правительству. Православие, окруженное ореолом мученичества и гонимое теми, кого все ненавидели, становилось символом всего русского и антисоветского.