Воспоминания крестьян-толстовцев (1910-1930-е годы)

"Коммунистический труд в более узком и строгом смысле слова есть бесплатный труд на пользу общества, труд, производимый не для отбытия определенной повинности, не для получения права на известные продукты, не по заранее установленным и узаконенным нормам, а труд добровольный, труд вне нормы, труд, даваемый без расчета на вознаграждение, без условия о вознаграждении, труд по привычке трудиться на общую пользу и по сознательному (перешедшему в привычку) отношению к необходимости труда на общую пользу, труд как потребность здорового организма".

За долгие годы жизни в коммуне мы познали возможность и радость такого труда; теперь этого нас лишали насильно.

И, как это ни странно, эта привычка к коммунистическому труду перешла, в частности со мной, и в, казалось бы, совсем неподходящее место - в заключение, в лагеря, где труд -под штыком.

Иногда забывалось все и работалось легко и с увлечением.

Мы грузили баржи круглым лесом. Работа трудная, тяжелая - нянчить целый день тяжелые бревна, при голодном желудке, но мы работали весело, отдавая все силы. Здесь мне невольно вспоминается "Один день Ивана Денисовича" А. И. Солженицына - работа бригады каменщиков. Вспоминается и рассказ М. Горького о том, как шла разгрузка баржи артелью грузчиков.

Один сумрачный, всегда молчаливый жулик, не помню его по имени, однажды сказал, как будто бы ни к кому не обращаясь:

- Я люблю работать там, где работает Мазурин.

Это было мне самой большой наградой.

Петю Литвинова, Алексея Шипилова и Леву Алексеева осудили, как последних членов совета коммуны. Одним из предъявленных им обвинений была помощь "врагам народа", то есть тем коммунарам, которые были в заключении. Фаддея Заболотского направили по суду на принудительное лечение в тюремную психиатрическую больницу. Пете Литвинову и Леве Алексееву пришлось отбыть по десять лет заключения и по восьми лет ссылки в Красноярском крае.

Общественная и трудовая жизнь в колхозе "Жизнь и труд" стала переходить на другие рельсы. Стали вливаться в состав колхоза люди со стороны, совсем других убеждений. Вошли в обиход трудодни, нормы выработки и многое другое, чего мы в коммуне не знали.

Одна женщина, прожившая в коммуне более пятнадцати лет и привыкшая относиться к общественному хозяйству как к своему, работать добросовестно, как можно лучше, рассказывала мне:

- Пошли в колхозе мы, бабы, вязать рожь. Ну, вяжу я, как всегда раньше вязала - снопы большие, тугие, чисто, а на другой день смотрю: моя фамилия на черной доске, а другие бабы - на красной.

Потом я стала присматриваться, как работают те, кто на красной доске, и сама так стала, кое-как, лишь бы побыстрее да побольше, да и приврешь еще бригадиру, когда придет считать снопы, выработку. Гляжу, и моя фамилия появилась на красной доске!

И еще она рассказывала, как стали жить в колхозе:

- Стали мы все, бабы, ворами, вся жизнь стала на воровство. Мужиков нет, детей кормить, растить надо, общей столовой, как в коммуне было, нет, а на трудодень дадут по 200 граммов озадков, вот и живи! Ну, и тащишь все. Идешь с работы, тащишь картошку, свеклу, капусту, где что работаешь, да еще и ночью к кучам на огород сходишь. А корову тоже прокормить надо, она главная кормилица семьи. Целый день, с темна дотемна, на колхозной работе, а в "свободное" время и вари, и стирай, и корове коси. Ну, и будишь ночью своего мальчика и идешь по глубокому снегу на ток с саночками - озираешься, как вор, - мякины или соломы привезешь... Вот так и жили. Вот поэтому-то я и не хотела, чтобы дети в колхозе оставались, приучались к воровству, а я-то уж ладно - куда денешься?

Коммуны не стало. О чем же продолжать рассказ? Все? Кончать надо?

Нет! Были еще десятки верных, преданных ей членов, коммунаров без коммуны, разбросанных по лагерям и тюрьмам Сибири, осваивавших ее необжитые, суровые просторы, удобрявших ее своими костями.

Я бодро переносил заключение, все невзгоды и нелегкий труд в тайге. Уже срок перевалил на вторую половину и пошел вниз, уже зашевелилась н сердце надежда увидеть семью, родных, друзей, но из далекой Коми меня везут этапом опять в Сталинск. Зачем?

Провожая, лагерные друзья поздравляют:

- На пересуд!

- Освобождение...

Но они ошиблись. Я опять в строгой одиночке. И вот я в кабинете следователя - новый, незнакомый. На мой вопрос, зачем меня привезли, он сказал:

- Приговор отменен прокурором республики Рогинским.

- Почему?

- За мягкостью, - резко, озлобившись и с ударением сказал он.

Я понял все. Прощай надежды! Статья осталась та же - 58-я, но часть уже вторая, которая гласит "расстрел", "при особо смягчающих обстоятельствах не ниже..." и т. д. Появились пункты четырнадцатый и одиннадцатый. Четырнадцатый - саботаж государственных мероприятий, по этому пункту почти все проходили через смертную камеру, и пункт одиннадцатый групповой, что еще отягощало и без того тяжелые пункты.

- Теперь "вышка", - решил я. Кому-кому, а мне в первую голову.

Если бы такой приговор был сразу в 36-м году, мне было бы легче, а то - забрезжилась вдали свобода, и вдруг...