Воспоминания крестьян-толстовцев. 1910-1930-е годы

— Как же нет, когда спорна ты отказался от военной службы, а после тебя — и твои братья?

— Это без агитации. Они сами пришли к сознанию никому не делать зла.

— Но ведь ты организовал библиотеку в своем доме, ведь это тоже агитация, потому что книги ты давал и другим читать! Сколько ты имеешь книг?

— Да, действительно, библиотеку я организовал и другим читать давал, и имеется в библиотеке свыше тысячи томов. Организовал же я ее не с какой-либо дурной или корыстной целью, а для просвещения людей. Я полагал, что этим я иду навстречу Комиссариату народного просвещения, который задался целью создать частую сеть библиотек по всей России для просвещения темных масс. У нас в деревне безграмотность. Сам я получил начальное образование, и вот теперь своим трудом добавил и добавляю образования и просвещения. Из этих соображений я и организовал библиотеку, для своего просвещения и других людей.

— Так не признаешь себя виновным в агитации?

— Нет!

— А почему не выполнил наряд по хлебу?

— Потому, — отвечаю я, — что это требовалось для армии, а я ни служить, ни помогать ей своим трудом не могу и не буду.

— А правда ли, что к вам приезжали за хлебом сельские власти с армейцем и вы не хотели давать?

— Правда, приезжали, взяли шесть пудов ржи, и мы не протестовали.

— А почему не выполнял наряд подводами, и когда посылали устраивать склады-погреба для картофеля, ты не хотел?

— Все потому же, что это связано с войной, — говорю. — Подводы крестьянские требуются большею частью для солдат, чтобы отнимать продукты у крестьян. Погреба строить не пошел из тех же соображений. Я не могу помогать этому.

— Что ж, и виноватым себя не признаешь?

— Нет!

Все эти вопросы задавались мне двумя сидящими за столом, остальные же только слушали. Некоторые вопросы задавались в мягком тоне, а некоторые в очень грубом. Когда я хотел больше развить свою мысль, Парфенов (следователь) кричал на меня: „Замолчать!“, что и приходилось делать; когда же я молчал и не отвечал на заданный мне вопрос, он кричал, чтобы я отвечал. Когда кончили спрашивать, то стали копаться в документах, отобранных у меня при обыске. Наткнулись на мандат, выданный мне как уполномоченному по Смоленской губернии от Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп.

— Какой черт выдал тебе этот мандат, такому дураку? Какой из тебя уполномоченный. Посмотри на себя, ведь ты совершенный дурак! Защищать он других будет! Он и за себя-то толком сказать не может. Молол-молол такую непонятную чертовщину, что тошно стало. Черт дурной, скажи: признаешь ты себя виновным в агитации против советской власти?

— Нет, не признаю!

— Как не признаешь, когда признался, что имеешь библиотеку, а это уже доказывает агитацию! Признавайся: если бы ты не был смутьян, не было бы столько отказывающихся от войны!

— Что с ним толковать, — сказал другой, — пиши в протоколе: „Признаю себя виновным в агитации против советской власти“, а он потом подпишет.

Я молчал. Написали протокол.

— Ну, слушай протокол, — сказал Парфенов и стал читать.

Я внимательно слушал, но не дослушал до конца, так как далее было написано: „Признаю себя виновным в агитации против советской власти“. После этих слов я не стал больше слушать, я не мог согласиться с таким обвинением.

Прочитав протокол, его положили на стол передо мной, сказав: „Подписывай!“ Я отказался от подписи. Взволновал их мой отказ. Шуруев, сидевший во время допроса за столом, встал.

— Почему не подписываешь?! — закричал он на меня.

— Потому что не считаю себя виновным в агитации.

— Так и не будешь подписывать? — кричали на меня со всех сторон.

— Нет, не подпишу.

— Подписывай, чертова голова, иначе плохо будет!

— Нет, не буду. Перепишите протокол, с которым я мог бы согласиться, тогда подпишу.

Еще больше их это взорвало.

— О-о! С ним будут нянчиться, переписывать протокол, проводи с ним одним время, тогда как там еще девять ожидают! Слушай, ты, идиот! Даем тебе последнее предложение, и если только не подпишешь, тогда пеняй на себя!

Я категорически отказался от подписи. Вот тогда-то и посыпались самые страшные, отвратительные ругательства, какие только мог придумать ум человеческий. При ругани они стали еще больше волноваться и бегать по комнате. Наконец, все ругательства вылились и, видно, новых еще не придумали.

— Вот что! — крикнул Шуруев, как бы открывая что-то новое и успокоительное. — Садись, пиши ордера в Губчеку, расстрелять его к черту, а в протоколе напишем, что от подписи отказался!

Они быстро, человека четыре, подписали протокол, а один начал писать ордер в Губчеку. Опять та же анкета, но в другой форме, опять было задано несколько вопросов, на которые я спокойно отвечал. Вообще я все время чувствовал себя спокойно. Они кричали, ругали, а я продолжал спокойно сидеть, как будто все это не касалось меня. Как будто и угрозы расстрелом не пугали меня. Пусть будет что будет.

Кончив писать ордер, опять обращаются ко мне:

— Знаешь ты, дура чертова, что через твое идиотское упрямство тебя можем отдать к расстрелу? Губчека не станет с тобой церемониться, как мы здесь.