Воспоминания. Лидер московских кадетов о русской политике. 1880–1917

Моя досада на Хвостова уже прошла, и я не мог не признать, что обещанная им сугубая строгость ко мне для меня оказалась полезною. Но этого я не хотел ему показать и только пожал плечами. Эта игра продолжалась и позже. Судьба сделала так, что когда, окончив экзамены, я на другой год поселился с братом и сестрой на собственной квартире, то оказалось, что мы, не подозревая того, сняли квартиру в том же доме и по той же лестнице, где жил Хвостов, с женой и сестрой, только этажом ниже его. Но и тогда мы не хотели вести с ним знакомства.

Мы жили в тот год очень весело, принимали много гостей, имели журфиксы; у нас часто бывал мой студенческий коллега и друг, и в то же время ученик консерватории по классу Пабста, К.Н. Игумнов. Он был великолепный пианист, очень приятный и добрый товарищ, которого все почему-то шутливо звали – отец Паисий. Он не так давно умер уже директором Московской консерватории в СССР; я видел его портрет, помещенный в «Известиях». Этот Игумнов был у нас завсегдатаем и часто играл. Встретившись со мной, Хвостов спросил, кто это так хорошо играет у нас, и радовался, что у него отлично все слышно. Чтобы не быть явно и демонстративно невежливым, сестра его пригласила. После я совсем с ним помирился. Он был тяжелодум, не блестящий, но усердный работник. Когда образовались политические партии, он стал кадетом и не раз у нас выступал с докладами. После 17 октября стал членом кадетского комитета. После большевистского переворота он остался в России и скоро покончил с собою, повесившись на ручке дверного замка.

После Хвостова никаких опасностей более не предстояло, и все экзамены прошли с успехом. Об этом мне говорил Алексеенко, прощаясь со мной, и прибавил, что вся комиссия была удивлена моей работоспособностью; об этом же говорил мне здесь В.Б. Эльяшевич, которого тогда я лично не знал, но который свои экзамены держал в том же году. На это было у меня еще доказательство, не лишенное комизма. В этом году, по случаю ранних экзаменов, было узаконено правило, которое фактически существовало и раньше, то есть что выпускной экзамен считался все-таки выдержанным, если по одному второстепенному предмету отметкой была «двойка» (то есть «неудовлетворительно»). Я решил использовать эту льготу в своих интересах, ассигновав для этого последний по списку экзамен; он пришелся на историю русского права, у профессора Числова. Это был второстепенный предмет, который не входил в программу государственных экзаменов, преподавался на первом курсе, но который в качестве экстерна я должен был тоже сдавать. Я отнесся к своему решению совершенно серьезно, ни одной книги по этому курсу не прочел и вообще сложил все экзаменные заботы после того, как сдал предпоследний экзамен. Но я все-таки был обязан на последний экзамен явиться; я предоставил себя в распоряжение Алексеенко, предупредив его, что его ожидает сюрприз. Когда мы с ним пришли к Числову, я ему предложил сразу поставить мне «двойку» и от экзамена освободить. Сначала он и Алексеенко меня не могли понять, но, когда я пояснил им, в чем дело, они оба стали меня убеждать не делать этого, не портить диплома: Числов казался недовольным, что для этого я выбрал именно его предмет. Я объяснил, что дело не в предмете, а в том, что это последний экзамен, что диплом мне все равно обеспечен, и добавил, в защиту себя, что по его предмету я кое-что знаю, так как слушал Ключевского. Он придрался к этому замечанию и предложил мне все-таки ответить на вопросы, которые он мне задаст. Он задал вопрос о Земских соборах, на который мне ответить было легко, а затем по гражданскому праву – о Русской Правде, о которой у Ключевского был семинарий. В результате он мне поставил «весьма» и пенял, что я хотел к его курсу показать пренебрежение.

Так окончились мои экзамены. Второй диплом тоже с круглым «весьма» был пришит к первому. Эти последние экзамены моей жизни я сдал не хуже других и оправдал свою «экзаменную репутацию». Я помню, что несколько профессоров, в том числе и Хвостов, предлагали мне, уж не знаю, всерьез или в шутку, оставить меня при Университете по своей кафедре. Но этого мне было не нужно. Я сейчас же подал прошение о зачислении меня в кандидаты на судебные должности, чтобы не потерять нескольких месяцев адвокатского стажа, и уехал в деревню для заслуженного отдыха. На этом мои приключения кончились. Моя дорога наконец определилась, хотя с большим опозданием против сверстников. Я начинал адвокатуру, когда мне было уже 27 лет.

Глава 10

Мое вступление в адвокатуру в 1896 году положило конец прежним исканиям настоящей дороги. Моя профессия определилась тогда навсегда; из адвокатуры я больше не выходил. Когда передо мной открывались другие дороги, адвокатом я не только оставался, но самое вступление на них адвокатура мне облегчала. Больше того, ее уроки помогли мне и на новых дорогах. Могу сказать, что адвокатура меня воспитала, и я сохранил на себе ее отпечаток. Но другие дороги не предмет моих теперешних воспоминаний; я буду сейчас припоминать только первые шаги в адвокатуре.