Воспоминания о Бабеле

Бабель протестовал. Мимоходом заметил в Литгазете, что живет он в деревне, наблюдает рождение колхозов и что писать теперь надо не так, как пишут все, в том числе и не так, как писал он. Надо писать по-особенному и вот он в ближайшее время напишет, прославит колхозы и социализм, и так далее. Письмо сделало свое дело - он везде заключил договора, получил в ГИЗе деньги - и "смылся". Живет где-то под Москвой, в Жаворонках, на конном заводе, изучая коней. Пишет мне письма, в которых уверяет в своих хороших чувствах, и все просит ему верить: вот на днях пришлет свои вещи. Но не верится. И холод его меня отталкивает. Чем живет человек? Но внутренне он очень богат - старая глубокая еврейская культура.

Звонок Бабеля. Опять тысяча и одна увертка. Советовался-де с Горьким, и Горький не советует печатать рассказы, какие он мне дал. Но он написал "вчерне" два колхозных рассказа (об этом "вчерне" я слышал года три назад) и над ними работает. В течение месяца он их мне доставит. Узнав, что я вернусь в начале сентября: "Как приедете, в Вашем портфеле будут эти рассказы". Четыре года тому назад он так же уверял меня в том, что у меня "15 августа" будет рассказ "Мария Антуанетта", чтобы я анонсировал его в журнале, - рассказа нет и по сие время! Он роздал несколько своих рассказов в "Октябрь", мне и еще кому-то, но не для печати, а как бы вроде "залога", для успокоения "контор", которые требуют с него взятые деньги. Сдал книгу в ГИХЛ, - получив от издательства деньги и обещание книгу не печатать, так как она "непечатна", - то есть столь эротична, индивидуалистична, так полна философии пессимизма и гибели, что опубликовать ее - значит "угробить" Бабеля. По той же причине и я не хочу печатать те вещи, что он дал мне.

Странная судьба писателя. С одной стороны, бесспорно: он "честен" - и не может приспосабливаться. С другой - становится все более ясно, что он чужд крайне революции, чужд и, вероятно, внутренне враждебен. А значит, притворяется, прокламируя свои восторги перед строительством, новой деревней и т. п.

Бабель: "Новиков-Прибой - славный писатель", про Олешу: "О, он писатель замечательный". Обещает печатать весь будущий год каждый месяц. Замечает при этом: "Ух, много денег с вас стребую". Конечно, мы виноваты перед ним. Такого писателя надо было поддерживать деньгами. Дрянь, паразиты - выстроили домишки. Он как-то рассказывал: "Получал я исполнительные листы и один на другой складывал в кучку. Но я крепкий. Другой бы сломался, а я нет, я многих переживу".

"Соть" Леонова не нравится писателям. Б. говорит: "Не могу же я писать "Соть".

Заходил Б. Пришел вечером, маленький, кругленький, в рубашке какой-то сатиновой серо-синеватого цвета, - гимназистик с остреньким носиком, с лукавыми блестящими глазками, в круглых очках. Улыбающийся, веселый, с виду простоватый. Только изредка, когда он перестает прикидываться весельчаком, его взгляд становится глубоким и темным, меняется и лицо: появляется другой человек с какими-то темными тайнами в душе. Читал свои новые вещи: "В подвале", не вошедший в "Конармию" рассказ про коня: "Аргамак". Несколько дней назад дал три рукописи, - все три насквозь эротичны. Печатать невозможно. Это значило бы угробить его репутацию как попутчика. Молчать восемь лет и ахнуть букетом насыщенно эротических вещей - это ли долг попутчика? Но вещи замечательные. Лаконизм сделался еще сильнее. Язык стал проще, без манерности, пряности, витиеватости. Но сейчас печатать их Б. не хочет. Он дал их мне, сказав, чтобы "заткнуть глотку" бухгалтерии. Он должен "Новому миру" две тысячи рублей. Бухгалтерия грозит взысканием. Он дал рукопись, чтобы успокоить бухгалтерию. Обещает в августе дать еще несколько вещей, которые вместе можно будет пропустить в журнале. Но даст ли? Странный человек: вещи замечательные, но он печатать их сейчас не хочет. Он действительно дрожит над своими рукописями. Волнуется. Испытующе смотрит: "Хорошо? Я ведь пишу очень трудно, - говорит он. - Для меня это мучение. Напишу несколько строк в день и потом хожу, мучаюсь, меняю слово за словом".

Ведет оригинальный образ жизни, в Москве бывает редко. Живет в деревне под Москвой, у какой-то крестьянки. Проводит в деревне все время. Керосиновая лампа. Самовар. Простой стол и одиночество. Надевает туфли, зажигает лампу, пьет чай и ходит по комнате часами, думая, иногда записывая несколько слов, потом (снова) к ним возвращаясь, переделывая, перечеркивая. Его радует удачный эпитет, хорошо скроенная фраза. Он и в самом деле мучается и пишет вещи запоем, причем пишет не то, что захотел накануне, а то, что само как-то появляется в сознании.

"На днях решил засесть за рассказ для Вас, за отделку, но проснулся и вдруг услышал, как говорят бандиты, и весь день писал про бандитов. Понимаете, как услышал, как они разговаривают, - не мог оторваться".

Сейчас он влюблен в лошадей, впрочем, это длится уже много лет, путается с жокеями, конюхами, изучает лошадей, иногда пропадает на ипподроме и конном заводе. Говорит, что пишет что-то о лошадях и жокеях.