Воспоминания о Юрии Олеше

Он был из тех людей, на которых оборачиваются на улице. У него было мощное, красивое лицо с сильным подбородком и синими глазами, светившимися необыкновенным умом. Почему-то когда я вспоминаю его теперь, то вижу не Олешу тех трудных периодов, когда его терзали болезни, безденежье и утомление обыденностью жизни, а Олешу периодов подъема, когда у него шла работа, когда он был весел, доброжелателен, блестящ, вызывая у окружающих уважение, граничащее с преклонением.

Это был один из тех немногих людей, в присутствии которых жалеешь, что рядом нет магнитофона или стенографистки. Он был крупноталантлив, и почти каждое его слово таило в себе нечто яркое и полное смысла. Зная это, он даже выработал глубокомысленный тон и тембр. Да, он знал о себе все, свои достоинства и недостатки, и мелким душам казалось, что он позирует.

Он был сильным человеком физически и внутренне. Он никогда не писал то, чего не думал, и о том, с чем был не согласен, - не писал вовсе... Он был настоящим писателем. Он не думал о своих материальных делах.

Уходят люди, построившие советскую литературу в самые трудные годы ее создавания и созревания. Одним из этих людей был Олеша.

Он будет примером емкости слова, созданным огромным уважением к слову, благородства в жизни и безусловным отсутствием художественного компромисса.

Мы в долгу перед ним. Покровительственно похлопывая, называли его "даровитым" некоторые литературные "нувориши", заблудившиеся в советской литературе; имя Олеши останется, и его немногочисленные, но озаренные богатым талантом вещи будут любимы, им будут подражать, на них будут равняться.

У нас бывали размолвки: мне казалось, что он слишком терпим к дурным людям и дурным качествам людей. Я сердился за это на Олешу. Я забывал, что люди смертны и что тонкий драгоценный сосуд, именуемый Юрием Олешей, также не вечен. Вот он разбился, и говоришь себе: жалейте людей, прощайте им, берегите их, ибо им приходится делать многое, в том числе умирать; но после смерти прощать уже не могут.

Беречь память об Олеше мы можем - это будем делать.

1960

Виктор Шкловский

Юрий Карлович Олеша писал очень просто. У него во фразе нет перестановок слов, эпитеты не выглядят изысканными, яркие метафоры, вернее - то, что называют метафорами, сопоставления вещей, - его способ видеть. Все это очень просто, просто до удивительности. Он обладал способностью просто и удивительно видеть мир, делать свое мироощущение понятным, дарить его.

Я напишу об Олеше-писателе, потому что ничего другого в смысле другого главного в нем не было.

Шум времени, шум его жизни был шумом работы. Он был не намеренным шумом, позы у человека не было. Была жажда простого в жизни. Он так писал:

"Когда-то я, впервые после перерыва оказавшись за городом, взбежал на невысокий холм... и упал, чувствуя восторг, в траву лицом - в ножи травы, которые меня ранили, плакал от сознания близости к земле, разговаривал с землею".

В этом отрывке - я взял его из книги "Ни дня без строчки" поразительно определение листов-злаков - "ножи травы". Листья злаков острые, длинные, с режущими краями.

Трава не только мурава, у нее есть другое качество, другое, неожиданное от нее ощущение. И человек, приехавший из города, жадно приникший к траве, ощутил ее щекою.

Попробую написать о простом Олеше.

Все писатели двадцатых годов удивлялись литературному мастерству повести Олеши "Зависть".

В то время учителем многих был Пруст. Его книга о "потерянном времени" замечательна.

Сюжета в этой книге почти нет, нет и приключений. Герой - человек без совершений. Больной мальчик из обеспеченной и интеллигентной семьи с хорошими связями. Он ездит на море с бабушкой и со служанкой, хотя он уже юноша. Он осторожно знакомится с женщинами, принят в аристократических домах. С ним ничего не происходит и не должно происходить, и даже любовь для него - это проба какой-то сладкой сырости, не больше.

Событий нет. Ощущения связаны с воспоминанием запахов и вкуса от обыденных вещей. Это закрытые связи интимного переживания прошлого. Они и представляют мотивировку сопоставления моментов.

Школа Пруста во Франции заменила школу Анатоля Франса. Она была очень модна, хотя не была описана. Время пропущено Прустом, принципиально пропущено. Он - радиоприемник, лучше всего принимающий внутренние свои неполадки.

Сюжета нет, потому что событий нет. Нет сюжета в старом плане. И время, которое обыкновенно хроникально связывало события - приключения, изменения, - все оно пропущено.

Юрий Карлович упоминает Пруста, но он диаметрально противоположен ему, потому что его пункты ясновидения мира зрительные, слуховые - они понятны. Воспоминания здорового ребенка, здорового юноши футболиста, молодого человека, который рад тому, что в революционные дни в Одессе, при смене власти, матрос его назвал товарищем. Это отчетливое восприятие связано с тем, что Юрий Карлович сам называл "золотой полкой": Марк Твен, Шелли, Данте, Шекспир, Маяковский и Густав Доре - иллюстратор, понятный для всех, и Монтень.