Воспоминания о Корнее Чуковском

— Его отец был неинтересный человек, поэтому он не закончил поэмы.

Корней Иванович:

— Нет, это неверно. Он отца обрисовал вполне. Он просто не знал, о чем дальше писать.

Что бы он ни делал, он делал на редкость тщательно. Встретил в Доме творчества калмыцкого поэта, расспрашивал об их литературе, просил почитать калмыцкие стихи. Вслушивался в ритм. Придя домой, взял БСЭ и прочитал статью о Калмыкии.

Репродукции, иллюстрации в книгах рассматривал долго, внимательно, вглядываясь во все детали. Снял однажды с полки книгу об импрессионистах и стал изучать картину Манэ «Казнь императора Максимилиана». Потом попросил прочитать ему в БСЭ все обстоятельства гибели императора. Не удовлетворился этим, взял Британскую энциклопедию, прочитал там статью и перевел на русский. А назавтра проверял меня: когда и почему казнен Максимилиан.

Писал книгу о Чехове. К тому времени его маленькая книжка «Чехов», посвященная личности великого писателя, была уже издана. Теперь Корней Иванович решил продолжить ее, проанализировать творчество Чехова, его приемы, образы, язык… Перечитывал письма Чехова, просматривал свои старые записи на карточках, говорил и думал только о Чехове, и сидя за письменным столом, и во время прогулок. Не переставал повторять, как Чехов гениален, как совершенен его рассказ «Скрипка Ротшильда». Этот рассказ Чуковский любил больше всего. Писал и бросал.

— Я разучился писать… Я старый… Я никуда не гожусь…

И снова садился за Чехова. Но вдруг заявил, что больше не будет им заниматься.

— В работе меня больше всего привлекают открытия. Я всю жизнь что-то открывал. Некрасова прежде считали только гражданским поэтом, никто не видел, что он великий художник. Я был фельетонистом, от меня не ждали серьезных исследований. А я стал понемножку изучать Некрасова, подбирать факты, замечать никем не увиденное. Начал со статей. И вот написал книгу… Само название «Мастерство Некрасова» было новшеством. После меня все стали называть свои книги «Мастерство» такого-то… Влияние Пушкина на Некрасова, влияние фольклора — это все мной найдено… Я первый перевел Уитмена, написал очерк о нем. В 1919 году я принес в издательство «Academia» воспоминания Авдотьи Панаевой с моими комментариями. Там удивились: «Ведь мы издаем научные труды». А я им объяснил, что это тоже научный труд. Я исследовал, выяснил, где правда, где ложь, что она придумала и что забыла, где перепутала годы… И посоветовал издательству выпускать серию мемуаров с научными комментариями. Они так и сделали. Первыми в этой серии вышли воспоминания Авдотьи Панаевой с моими примечаниями.

Я не люблю говорить то, что знают и без меня. Поэтому я занимался забытыми писателями — Николаем Успенским, Слепцовым — и малоизвестными Дружининым, Петровым… И то, что я писал когда-то, в 1908 году, о Чехове, тоже было открытием. Его не понимали, считали вялым, сумеречным… А сейчас Чехов всеми признан, его любят во всем мире, его изучают. То же самое или приблизительно то, что я скажу, уже говорили или будут говорить другие. Мне это не так уж интересно…

Все же он написал тогда первые главы. Да так, что они захватывали с первых строк острой наблюдательностью и экспрессией… В юбилейные чеховские дни Корнея Ивановича ежедневно приглашали выступать в самые различные организации. Несмотря на больное сердце, на возраст, он никому не отказывал. Выступал в Кунцевском рабочем клубе, в Кремлевском театре, в Доме дружбы, в ЦДРИ, в университете, в Доме литераторов… И повсюду с огромным успехом. Его слушали с поразительным вниманием, неистово аплодировали. Какое-то особое обаяние излучал он, когда, стоя на трибуне, читал свою книгу.

На торжественном заседании, посвященном Чехову, в Большом театре доклад делал Валентин Катаев. Корней Иванович получил пригласительный билет в президиум, но решил не ехать. Даже машину отправил в Москву. Но с приближением вечера начал волноваться:

— Я всю ночь не засну. Буду слышать шум в Большом театре, видеть толпы людей…

И, конечно, поехал.

В доме слушали пластинки — песни Беранже. Корней Иванович вслушивался не в музыку, а в слова. Как это ни парадоксально, он не любил музыки. Несмотря на то, что у него был редкостный слух к музыке стиха. Вечером взял томик Беранже по-французски и переводы Курочкина, стал сверять.

— У Курочкина лучше. В «Новом фраке» у Беранже в конце строфы три одинаковые рифмы, из которых две — припев. У Курочкина все три новые — свои. В «Лизетт» у него ритм более певучий…

Работая над автобиографической повестью «Серебряный герб», говорил:

— Утром как подумаю, что буду про этого мальчика писать, мне сразу делается веселее жить.

Писал с огромным увлечением, а чуть «выдыхался», обращался ко мне:

— Ну, вспоминайте, вспоминайте же, что еще со мной тогда было.

Я смеялась.