Воспоминания о Корнее Чуковском

— Я уже работаю в литературе шестьдесят четыре года. И, конечно, бывал во многих литературных кружках. Тогда мне часто хотелось бы, чтобы в нем было не десять — двенадцать человек, а немножко больше. Вот бывал литературный такой кружок у Ильи Ефимовича Репина, случалось собираться для чтения стихов у Маяковского, и всегда жалеешь, почему же стены эти не раздвинуты, почему это только некоторым людям выпадает счастье присутствовать на таких блистательных встречах, часто западающих навсегда в душу, получать такие редкостные впечатления. И вот оказывается, что радио и здесь пришло на выручку, теперь маленький литературный вечерок может стать колоссальным, мы даже не можем себе представить того здания, где вместились бы все эти миллионы людей, пришедших на наш литературный вечер.

И я, как старейший, восьмидесятилетний литератор, конечно, от всей души приветствую это и, так сказать, благословляю.

И я охотно буду приходить на ваш вечерок, — заключает Чуковский, — если позволите, могу почитать отрывок из своей новой работы о переводах Шевченко, можно из книги о Чехове. Потом и до «Чукоккалы» доберемся.

Я несказанно обрадован щедростью и отзывчивостью Корнея Ивановича.

Потом я часто буду приходить в этот кабинет, часами слушать рассказы Корнея Ивановича, записывать их.

Происходит это всегда одинаково. Почему-то полагая, что перед микрофоном дар рассказчика оставит его, Корней Иванович тщательнейшим образом готовится к каждому выступлению. Мелким, бисерным, очень четким почерком набросан конспект, в нужных книгах, рукописях сделаны закладки.

Все это собрано на маленьком столике у широкого дивана, горит уютная лампочка-грибок под красным абажуром. Я сижу напротив на кончике глубокого кресла (иначе пришлось бы развалиться в нем, что неприлично, да и неудобно).

На столик водружен микрофон.

Если мы собираемся работать после прогулки, то Корней Иванович снимает свои ботинки со скрипом, чтобы не «вмешивались» в беседу (они в этом замечены), и надевает огромные клетчатые тапочки.

— Подождите, мой дорогой, — останавливает Корней Иванович, услышав, что я прошу звукооператора приготовиться к записи, — что-то неважно голос звучит. Попросим у Кларочки чаю, да и вы заодно выпьете.

— Гм… гм… — откашливается Чуковский, — тра-ля-ля-ля… А? Дребезжит, скрипит старичок.

— Побойтесь бога, Корней Иванович, у вас же чистейший да еще веселый голос.

— Не льстите, сударь, я вас и так обедом накормлю.

Корней Иванович берет маленький, похожий на курительную трубку ингалятор и делает несколько глубоких вдохов.

— А вот теперь я вам сначала почитаю, потом уж решим — хорошо ли?

Я начинаю возражать против репетиции, мы шутливо препираемся, но Корней Иванович все же прочитывает вслух какой-нибудь отрывок из повой работы, как бы настраиваясь на нужный тон.

И еще одно драгоценное качество, присущее далеко не всем, Чуковский внимателен к предложениям, замечаниям редактора, а я ведь обязан выступать и в этом качестве. Выслушав без тени снисхождения, Корней Иванович может согласиться либо возразить, но обсуждает сказанное «на равных», уважая мнение собеседника. Случается, сам настаивает на переделках уже готового, включенного в передачу материала. Так было, например, с его беседой о творчестве Уолта Уитмена.

— Мотор! — фальцетом командует Чуковский, перехватив мои прерогативы.

Но тут уж и я делаю «выпад» — начинаю совсем не так, как уславливались, обращаясь с другим, не оговоренным ранее вопросом, Корней Иванович отодвигает конспект, лукаво улыбается, но отвечает. Потом, прищурив слегка левый глаз, не прибегая к помощи очков, читает главы из новой рукописи.

Воспоминания о Маяковском, Горьком, Блоке, отрывки из книги о Чехове, рассказы о том, как Корней Иванович был на восставшем броненосце «Потемкин», страницы новых публикаций в книге «От двух до пяти», смешная и трогательная история создания «Мухи-Цокотухи» — вот темы выступлений Чуковского на «Литературных вечерах». На одном из них зашел разговор о «Чукоккале».

Корней Иванович подошел к стоящему у двери на террасу широкому шкафу с выдвижными ящиками и достал огромную сшитую тетрадь. В ней были автографы знаменитейших писателей, рисунки, шаржи…

— Это мой, не скажу — альбом, люблю говорить — рукописный альманах, который я завел пятьдесят лет тому назад, — не без гордости пояснил Чуковский. — Правда, я никогда не думал, что эта тетрадка (сначала это была тетрадка, потом я к ней пришил другую, теперь здесь около семисот страниц), что она приобретет, можно сказать, историческое значение…

Как и все, кому посчастливилось видеть «Чукоккалу», я с увлечением переворачивал ее страницы и как бы видел друзей хозяина альманаха, оставивших в нем чаще всего веселые, колкие строки в стихах и прозе. А подписи под ними могли привести в трепет (и приводили) самых искушенных библиофилов.

Первое знакомство с «Чукоккалой» и репортаж о ней в «Литературных вечерах» подвигли меня на один нескромный поступок — я решил завести подобный альбом. Взял толстую книжку и озаглавил ее так: «Юргалия» (внучка «Чукоккалы»).