Воспоминания о Корнее Чуковском

Была ранняя осень. В нетерпении я пошла к нему навстречу — жили мы близко друг от друга. Что такое? Прохожие оборачиваются, улыбаются, останавливаются поглядеть. И вижу: идет длинный Корней Иванович. Кто-то — не помню, кто — обвороженный им, глядя на него снизу вверх, шагает рядом.

А на поводке Корней Иванович держит Мурочку, свою пятилетнюю младшую дочку. Мурочка — собака. Игра — для нее. Она лает, она вырывается, Корней Иванович громко командует ею, его звонкий голос слышен по всей улице: «Джек! К ноге!..» Мурочка в восторге, послушно подчиняется всем его приказаниям. Казалось бы — какое неприличие вести себя на улице подобным образом! Но как все было разыграно! Словно смотришь уличное представление с отличным профессиональным актером.

А может быть, в этой сцене Корней Иванович прятал свое волнение?..

На цыпочках подошел он к кроватке, в которой безмятежно чмокало ротиком крохотное существо, сел на стул рядом. И долго-долго, как-то дольше положенного в таких случаях времени, смотрел на нее. Потом, ни на кого не глядя:

— Вылитый Коленька…

И умолк.

А через минуту:

— Джек! Домой!

И Мурочка лаяла в восторге.

* * *

В Ленинграде дом, где жили Чуковские, выходил на Спасо-Преображенскую площадь. Собор, стоявший среди площади, окружал крошечный садик. Садик огораживали тяжелые цепи, прикрепленные к старинным пушкам. В садик водила гулять детей руководительница детской группы, которую посещала Мурочка. Садик кишмя кишел детьми с няньками и матерями. Внезапно в эту идиллическую обстановку врывался голос Корнея Ивановича:

— Му-ра!

Это он шел домой. Вернее, отмахивал огромными шагами огромные концы, и непременный спутник его, подхваченный где-то по дороге, едва поспевал за ним. Шагал, ритмически раскачиваясь из стороны в сторону, и голос его был слышен издалека.

Вся группа с визгом и криком бросалась к нему. Подтягивались поближе и посторонние дети. И начинались игры, беготня, соревнования.

* * *

Через много лет, гуляя с ним по Ленинграду в один из его приездов из Москвы, мы дошли до той же площади. Вот маленький скверик вокруг Спасо-Преображенского собора. Вот дом, где когда-то жили Чуковские. Вот их квартира, балкончик. Таинственно блестели оконные стекла, скрывая чужую жизнь.

— Екает у вас сердце? — спросила я.

— Нисколько! — сердито ответил он. — У меня нет собачьих чувств…

* * *

Гулял Корнеи Иванович почти всегда со спутниками, редко один. То брал кого-нибудь из детей, чаще всего младшего сына Бобу. То неожиданно возникал в квартире знакомых и звал с собой на прогулку. Часто спутниками его были товарищи детей по школе. Так же неожиданно уходил в гости, иной раз подхватив под мышку «Чукоккалу».

* * *

В те годы — середина и конец двадцатых — я что-то не припомню ни больших приемов, ни гостей. Изредка приходили старые друзья еще по Куоккале — Редько, Т. А. Богданович, вдова редактора журнала «Мир божий». Вспоминали Куоккалу, Репина. Корней Иванович, размягченный, обнимал и целовал дам, по-актерски говорил преувеличенные комплименты. Но ни тени обывательщины и мещанства хозяин не впускал в свой дом. Не было ни карт, ни вина, ни пошлой застольной болтовни. Все разговоры подчинялись одному литературе и искусству. Вернее, всем искусствам кроме музыки. В этой семье к музыке были глухи все. Много раз слышала я от Корнея Ивановича рассказ о том, как в Куоккале к нему пришел в гости Шаляпин. «Надеюсь, вы не будете петь?» — было первое, что спросил хозяин у знаменитого певца.

* * *

Только в старости стал он «оглядываться назад». Раньше — никогда. Если оглядывался, всегда с юмором.

Его не тянули к себе ни смерть, ни тлен, ни размышления о потусторонней жизни. Как будто все эти вопросы он решил для себя раз и навсегда — и никогда к ним не возвращался. Только жить и работать!

* * *

В конце 1929 года дочь его Мурочка заболела туберкулезом. Болезнь развивалась стремительно: сначала заболела нога, потом глаз. И очень быстро она лишилась глаза.

Рассказывать, какая обстановка была в семье, нечего…

Всем существом своим противился Корней Иванович мыслям об ее неизбежной гибели. Не верил. Не желал верить! То ему казалось, что врачи ошиблись. Бывает ведь так? То он понимал, что ребенок гибнет. То, внушив себе, что она больна только временно, что она, несомненно, поправится, заставлял ее учиться, задавал ей уроки, чтобы она не отстала от класса. То в полном отчаянии убегал из дома, не в силах выносить страдания ребенка и горе Марии Борисовны.

Однажды утром в начале лета он вдруг вызвал меня к себе. Мурочка с Марией Борисовной были в санатории. Я прибежала. Он метался по квартире, хватаясь за голову.

— Ей будут вылущивать глаз!.. Боже мой! Пойдем!.. Нет, поедем! А куда? Ах, да! Поедем к NN! Она такая милая женщина!