Воспоминания о Максимилиане Волошине

Первая моя встреча с Максимилианом Александровичем (если это можно назвать встречей: я ведь тогда с ним не познакомилась) произошла в декабре 1918 года в Симферополе. Крым тогда был в полосе гражданской войны. Немецкие оккупанты недавно ушли, но советская власть еще не установилась. Крымом управляло "краевое правительство", в которое входили по преимуществу разные местные деятели, но Симферополь превратился в своего рода "культурный центр", где было много беженцев с севера - ученых, писателей, артистов. Какие-то общественные организации устроили вечер Волошина. Он читал свои стихи - те, из которых составились "Демоны глухонемые", а также два произведения, о которых мы знали только понаслышке: "Двенадцать" и "Скифы" А. Блока. Кроме того, он говорил. Говорил о культурной жизни Петрограда и Москвы, говорил о революции и интеллигенции, о России, ее трагедии и ее судьбах - словом, обо всем, что было тогда для нас самым главным. Мне же лично, при тогдашнем моем умонастроении, слова и стихи Волошина были, вероятно, тем, чем могли быть для людей древней Европы песни их аэдов, филов и скальдов - вещанием: вот было что-то пережито, выстрадано, что-то угадывалось, в чем-то хотелось увидеть смысл и значение, и пришел поэт, который дал вещам, событиям и обстоятельствам имена, о-смыслил их, обо-значил. Дело было не в конкретном содержании мыслей, которые высказывал Максимилиан Волошин. И при тогдашней моей восторженности я видела, что многие из них - поэтическая утопия, а не практический выход. Но эти мысли, а особенно стихи - "Святая Русь", "Стенькин суд", "Dmetrius-Imperator", "Ангел Времен", сонеты о французской революции, с их густой и терпкой образностью, с невероятной остротой и убеждающей наглядностью того, что можно назвать поэтическими формулировками, тревожили, соблазняли, укрепляли в ненависти и в любви к тому, что было любимо и ненавистно, а главное - доказывали, что жить можно и нужно, что где беды, там и победы, что все поправимо. Я говорю только о своем ощущении, притом - тогдашнем (мне было семнадцать лет), а вовсе не даю так называемого "объективного" анализа - бог с ним, с анализом. В те времена я писала стихи. Волошин надолго подчинил меня своему влиянию, своей манере, - именно манере, потому что "идеи"-то у меня были не волошинские: в моем "поэтическом видении" России и революции все было элементарнее, уже и - увы! - гораздо менее великодушно.

Познакомиться с Максимилианом Волошиным мне удалось только весной 1921 года. Весна была худая: сперва долго стоял холод, потом сразу наступила сухая жара и продолжалась уже все лето. Было голодно, а во всех прочих отношениях крайне неуютно. Максимилиан Александрович приехал в Симферополь, так как в Коктебеле и Феодосии для него сложилась неблагоприятная обстановка542, - к счастью, "неблагоприятность" продолжалась недолго...

Я и моя подруга Юля Каракаш (тоже, подобно мне, "поэтесса") попали раз вечером к профессору А. А. Байкову[304] - в тот вечер у Байковых был Максимилиан Александрович, он читал там новые, еще нигде не напечатанные стихи. Там мы и познакомились. Я должна сразу же сказать, что общение с Волошиным оказывало на всех, кто с ним близко встречался, удивительное действие. От него исходили спокойствие и мягкость - два качества, весьма прочно утраченные всеми, кто только что прошел через гражданскую войну. Но, так как он тоже прошел через нее и выстрадал ее и к тому же со-страдал (что вообще было ему очень свойственно), - спокойствие и мягкость казались необычными, тем более, что каждый сразу же ощущал, что первое проистекает из понимания и любви, и за второй - кроется подлинная сила. И еще одно: он проявлял к своему собеседнику - кто бы он ни был - глубокое внимание, притом одинаковое ко всем, независимо от того, кто с ним говорил. Как форма вежливости, это свойство встречается у людей по-настоящему воспитанных, но у Максимилиана Волошина оно проистекало не от учтивости, а просто было вниманием, как таковым. Каждый человек для него что-то значил. Разумеется, он делал выбор, он оценивал, одобрял и осуждал, но его первым движением было внимание.

Читал он тогда "Дикое Поле", "Китеж" и другие стихи о гражданской войне. Одно из них543 было напечатано в первомайском (кажется) номере "Красного Крыма", как посвященное памяти французских коммунаров, павших в мае 1871 года, в "кровавые дни Парижа", но, тем не менее, это было стихотворение и о России, и о нашей гражданской войне. Кончалось оно так:

Так красный май сплелся с кровавой Пасхой,
И в этот год Христос не воскресал544