Воспоминания о Максимилиане Волошине

Еще одно коктебельское воспоминание. Большой поход289, на этот раз многолюдный. По причуде бесед и троп и по закону всякой русской совместности, отбились, разбрелись, и вот мы с Максом, после многочасового восхождения - неизвестно на какой высоте над уровнем моря, но под самым уровнем неба, с которого непосредственно нам на головы льет сильный отвесный дождь, на пороге белой хаты, первой в ряду таких же белых.

- Можно войти переждать грозу?

- Можно, можно.

- Но мы совершенно мокрые.

- Можно ошаг посушить.

Так как снять нам нечего: Макс в балахоне, а я в шароварах, садимся мокрые в самый огонь и скромно ждем, что вот-вот его загасим. Но старушка в белом чепце подбрасывает еще кизяку. Огонь дымит, мы дымимся.

- Как барышня похош на свой папаш! (Старичок.)

Макс авторски-скромно:

- Все говорят.

- А папаш (старушка) ошень похош на свой дочк. У вас много дочк?

Макс уклончиво:

- Она у меня старшая.

- А папаш и дочк ошень похош на свой царь.

Следим за направлением пальца и сквозь дым очага и пар одежды различаем Александра III, голубого и розового, во всю стену.

Макс:

- Этот царь тоже папаш: нынешнего царя и дедушка будущего.

Старичок:

- Как вы хорошо сказаль: дэдушек будущий! Дай бог здорофь и царь, и папаш, и дочк!

Старушка, созерцательно:

- А дочк ф панталон.

Макс:

- Так удобнее лазить по горам.

Старичок, созерцательно:

- А папаш в камизоль.

Макс, опережая вопрос о штанах:

- А давно вы здесь живете?

Старички (в один голос):

- Дафно. Сто и двадцать лет.

Колонисты времен Екатерины.

...Полдневных походов было много, больше чем полуночных. Полночные были приходы - после дня работы и, чаще уединенных, восхождений на Карадаг или другую гору - полночные приходы к друзьям, рассеянным по всему саду. Я жила в самой глубине290. Но тут не миновать коктебельских собак. Их было много, когда я приехала, когда я пожила, то есть обжилась, их стало - слишком много. Их стало - стаи. Из именных помню Лапко, Одноглаза и Шоколада291. Лапко - орфография двойная: Лапко от лапы и Лобко от лоб, оправдывал только последнюю, от лба, ибо шел на тебя лбом, а лапы не давал. Сплошное: иду на вы. Это был крымский овчар, что то же, огромный волк, порода, которую только в издевку можно приставлять к сторожбе овец. Но, слава богу, овец никаких не было. Был огромный красавец-волк, ничего и никого не стороживший и наводивший страх не на овец, а на людей. Не на меня. Я сразу, при первом его надвижении лбом, взяла его обеими руками за содрогающиеся от рычания челюсти и поцеловала в тот самый лоб, с чувством, что целую, по крайней мере, Этну. К самому концу лета я уже целовала его без рук и в ответ получала лапу. Но каждый следующий приезд - та же гремящая морда под губами, - Лапко меня за зиму забывал наглухо, и приходилось всю науку дружбы вбивать - вцеловывать ему сызнова. Таков был Лапко. Вторым, куда менее казистым, был Одноглаз, существо совершенно розовое от парши и без никаких душевных свойств, кроме страха, который есть свойство физическое. Третий был сын Одноглаза (оказавшегося Одноглазкой) - Шоколад, в детстве дивный щенок, позже - дикий урод. Остальных никак не звали, потому что они появлялись только ночью и исчезали с зарей. Таких были - сонмы. Но - именные и безымянные - все они жили непосредственно у моего дома, даже непосредственно у порога. И вот однажды утром, на большой террасе, за стаканом светлого чая с бубликом и даже без бублика (в Коктебеле ели плохо, быстро и мало, также, как спали), Макс мне: "Марина! ты знаешь, что я к тебе вечером шел" (вечером на коктебельском языке означало от полуночи до трех). - "Как - шел?" - "Да, шел и не дошел. Ты расплодила такое невероятное количество... псов, что я всю дорогу шел по живому, то есть по каким-то мертвым телам, которые очень гнусно и грозно рычали. Когда же я, наконец, протолкался через эту гущу и захотел ступить к тебе на крыльцо, эта гуща встала и разом, очень тихо, оскалила зубы. Ты понимаешь, что после этого..."

Никогда не забуду, как я в полной черноте ночи, со всего размаху кинувшись на раскинутое плетеное кресло, оказалась лежащей не на раскидном кресле, а на огромной собаке, которой тут же была сброшена - и с нее и с шезлонга.