Воспоминания о московском антропософском обществе

Редко можно встретить человека, обладающего таким четким, конкретным и в то же время образным мышлением. Широкое философское образование дало ей способность обобщения, но эти обобщения не были абстрактными, а выливались в образы, которые, однако, отнюдь не "витали в облаках", а всегда выражали собой конкретное содержание того, о чем шла речь. Это был удивительный дар речи, блестящей по форме и богатой по содержанию. Эрудиция у нее была не меньше, чем у Бориса Павловича, но мировосприятие, а вместе с тем и восприятие антропософии — совсем другое; я бы сказала — художественное. Недаром в ее жизни такую большую роль играла музыка. Музыкальность натуры и острый ум — две черты, часто противоречащие друг другу, у нее сливались воедино, создавая неповторимое своеобразие личности. Страстная, увлекающаяся натура, полная противоречий и в то же время в чем-то основном непоколебимо цельная. И люди к ней относились по-разному: одни (как и я), сразу подпадая под ее обаяние, оставались ей преданными, часто на всю жизнь, несмотря на все шипы и колючки, которых тоже было немало в ее характере. Другие, напротив, испытывали раздражение, даже враждебность. Щедрость, всякая — и чисто материальная и душевная, были ее свойством. В те мрачные годы она, случалось, не задумываясь отдавала последнее полешко, последнюю горсть муки. А уж свое умственное и душевное богатство она расточала без удержу, иной раз по малодостойному адресу. Оба ее мужа принесли ей много горя, некоторые годы ее жизни были просто мученическими, и нужно было непоколебимое душевное благородство, чтобы это вынести. Да, она бывала и жестока, и несправедлива, и резка, но все это — оболочка, руда, внутри которой слиток чистого золота. И кто его увидел и почувствовал, оставался ей предан на всю жизнь. Мне кажется, что многое в этом характере объясняется ее происхождением. Она была не родной, а приемной дочерью пензенского врача Станевича; были довольно обоснованны предположения, что ребенок был подкинут ему из цыганского табора, кочевавшего в тех краях. Цыганские черты можно видеть и в ее музыкальной и вообще художественной одаренности, и в страстности темперамента, и в более глубоких свойствах души — способности любить преданно и жертвенно. И еще одно в ее существе может быть идет оттуда же: черты атавистического ясновидения. Она эти способности не развивала, даже страшилась, но они у нее были — это я испытала на себе. Неся все это "цыган-ство" в себе, она прошла строгую школу мысли, сначала классической философии на Высших Женских Курсах, главным образом у Б. А. Фохта[21], а затем — целиком отдавшись науке антропософии.

И кто знает — может быть, ее призванием в этой жизни было развить это атавистическое ясновидение, очистить его и поднять для входа в истинное ясновидческое познание; первая его ступень — имагинация — ведь была ей так близка! Но она уклонилась. Почему? Это — тайна индивидуальности и не нам о ней судить. После ее смерти, в ее архиве, мне встретилась беглая, на клочке бумаги, запись. Может быть, она скажет о ней больше, чем все мои неуклюжие попытки характеристики:

— Я варю суп — то это много,

Эта сама философия

В лице самой ничтожной служанки своей

Ходила на рынок и стряпает, неумело

Надев передник. Поэтому не требуйте

От меня уменья жен и таланта хозяек

Я среди них чужая, не мое это -

Облик, характер, салат, добродетель…

Мое — звезды над морем, горы и чудаки.

Да еще — сладостный вздрог от сознанья,

Что понята мыслей система,

Что Кант пред тобою — как дерево

Со всеми ветвями и листьями;

Да мое еще — зовы симфоний

За пределы ведомых содержаний

Туда, где пульсирует как артерия

Единство вселенского Смысла.

И когда я умру и все, кто любил меня,

Забудут, меня вспомнят все те, кого я любила,

Камни, звездинки, звуки и чудаки.

Они согреют мое одиночество

И войдут в бессмертие мое.

Поэтому я вас прошу: не принимайте

Меня за ту, кем я не была и не буду;

И не судите меня за мои пути,

Только им я хочу быть верна,

Остальное — ложь и личина.

Вера Оскаровна прожила долгую жизнь, умерла в 1967 году. В этой жизни было многое и разное. Прекрасно зная языки, она специализировалась на переводах и в этой области достигла большого совершенства. Ее имя — В. Станевич — неизменно называлось среди лучших, ведущих наших переводчиков художественной литературы Запада. И в секции переводчиков Союза Писателей она работала много лет. В литературных кругах ее знали многие и на вечере ее памяти в Литиздате многие поминали добром. Но все это — за пределами моей темы, ведь я пишу только о Московском Антропософском Обществе 20-ых годов.