Воспоминания о русской службе

В своих многочисленных разъездах по Сибири я не раз наблюдал за дичью, да и стрелял тоже. Стрелял, бывало, если не мелких хищников, то исключительно затем, чтобы добыть пропитание. Охота в Европе — совсем иное дело, чем в Сибири; сибирская охота, как правило, сопряжена с такими трудностями, какие и не снились европейским охотникам. Сибиряк охотится только подкрадываясь к добыче или же с собакой, лайкой, которая облаивает зверя, а стреляет он только в неподвижную или поднявшуюся на дыбы дичь, причем непременно с опоры, пулей из обычно самодельного ружья.

Единственный зверь, с которым он вступает в рукопашную, — это медведь, и убивать хозяина тайги выстрелом исподтишка считается едва ли не подлостью. По крайней мере, во всем Забайкалье и дальше, в Амурской области, вплоть до полярных регионов, на бурого и черного медведя выходят с рогатиной или с длинным ножом, которые пускают в дело, подняв зверя из берлоги.

Мне показывали орочонских детей — мальчика и девочку двенадцати-четырнадцати лет, — которые проникли в пещерное логово великолепного черного медведя с белым ожерелком и уложили его своими двухфутовыми охотничьими ножами. Прекрасную шкуру я купил на память.

Мелкие черные медведи слывут особенно опасными, и они вправду намного опаснее, чем огромные бурые медведи Камчатки. Спортом в Сибири можно назвать лишь медвежью охоту, и, если сибиряк остается под медведем, такая смерть считается красивой и благословенной.

Орлов полностью оправдал мои ожидания — и как кучер, и как человек. Он и Самсон, оба большие любители лошадей и люди порядочные, прекрасно ладили друг с другом. Конюшня моя была в отличном состоянии, а неукротимая тройка, которой правили теперь с козел, а не из седла, стала вполне послушной. В бобровой шапке и русском кучерском тулупе, крытом тонким зеленым сукном и щедро подбитом ватой на груди и животе, Орлов выглядел так авантажно, что я мог бы, не стыдясь, проехаться и по Невскому проспекту в Петербурге. Обо всем, что он рассказал мне у костра в первую ночь нашего знакомства, мы впоследствии никогда не говорили, но эта беседа и впредь занимала мои мысли. По словам Орлова, собственный поступок в чем-то остался для него необъяснимым и продолжал мучить его. И я тогда ничего ему не объяснил. Свою исповедь он закончил так: «Я любил моего барина…» И теперь у меня закрадывается мысль, уж не любил ли он, сам того не подозревая, также и барыню.

МОЛОДОЙ КНЯЗЬ-АРЕСТАНТ

Новая арестантская партия, которой я еще не инспектировал, прибыла из России в Усть-Кару. И по возвращении с охоты я вскоре направился туда, чтобы присутствовать на врачебном осмотре прибывших, каковой предварял их распределение по тюрьмам. Людей раздевали, как рекрутов, внимательнейшим образом осматривали и отделяли больных от здоровых. Деньги и ценности, согласно инструкции, надлежало сдать на хранение администрации, но, несмотря на тщательный личный обыск, арестантам всегда удавалось тайком пронести деньги.

Голые арестанты являли собой весьма плачевное зрелище: все они были крайне истощены, лица у многих опухли от цинги, руки и ступни в отеках, тело в пятнах, типичных для этой болезни.

Один из арестантов — особенно исхудалый, сильно кашляющий молодой кавказец с тонкими чертами лица и темными, лихорадочно блестящими глазами — привлек мое внимание. Я спросил, кто он такой, и в ответ услышал: «Это наш князь!» В списках он был обозначен как бывший князь Ц., 23 лет, имеретинец, осужденный за убийство к шести годам каторжных работ. Я задал ему какой-то вопрос, по-русски он говорил без акцента, и из его слов я заключил, что он принадлежит к благородному сословию, да и другие арестанты относились к нему уважительно. Врач констатировал туберкулез в последней стадии, и вместе с цинготными больными его назначили к отправке в лазарет.

Здоровых поместили в особые бараки одной из усть-карских тюрем, чтобы подкормить и дать отдых после долгого пути, а уж потом распределить по тюрьмам и поставить на работу.

Молодой кавказец вызывал у меня искреннее сочувствие, ведь по всему было видно, что долго он не протянет. Устроить изолятор в переполненном лазарете невозможно. В моем же доме пустовало несколько комнат, а поскольку больной не показался мне обычным преступником, я приказал сопровождавшим конвоирам везти его прямо в мой дом, а не в лазарет.

Начальнику тюрем я велел отметить в бумагах, что я затребовал этого арестанта себе в услужение. Другие больные заметно этому обрадовались: «Вот и хорошо, там наш князь опять поправится! Мы, как могли, берегли его, да только смерть не хотела уйти прочь».

Ц. очень удивился, глаза осветились детской радостью. Я обратил внимание, что ответил он не общепринятым поклоном и не военным «Благодарю!», а просто, не опуская головы, радостно посмотрел мне в глаза. Рука его дрогнула, словно он хотел протянуть ее мне, но он тотчас спохватился и только сказал: «Вы очень добры».