Воспоминания о Тарасе Шевченко

какую-то восторженную импровизацию, не отличавшуюся последовательностью; он

говорил о прошлом Украины, о козаках, о гетьманщине и ее уничтожении, об императрице,

Екатерине II, Потемкине, разореніи Запорожья, о Магдебургии и ее уничтожении, о

крепостном праве, об освобождении крестьян и наделе их землею. К козачеству, Запорожью,

Магдебургии и к крестьянству Чапыга относился с глубочайшим сочувствием, а к врагам их,

на которых он указывал, с беспощадной ненавистью. Речь его не лишена была своебразной

силы и остроумия; в ней постоянно приводились меткие пословицы, отрывки из народных

песен, всего чаще из произведений Шевченка, но отличалась она, кроме отсутствия

последовательности, также беспощадными, часто очень циничными сарказмами. Кончилось

собрание очень неожиданно: бывшие в числе слушателей солдаты обиделись за какую-то

направленную по их адресу остроту Чапыги; началась взаимная брань, скоро перешедшая в

драку; толпа рассеялась. В течение года я еще раза два встречал Чапыгу: мои знакомые

видели его не раз на народных гуляниях, а также на вечерах в Жандармском саду (сад

находился там, где теперь Николаевская, Ольгинская и Меринговская улицы); его всегда

окружала толпа, к которой он, не всегда трезвый, обращался с речами, сходными со

слышанной мною в Китаеве. Вскоре потом я уехал из Киева, и дальнейшая судьба Чапыги

мне неизвестна. Вспомнил я о нем, потому что в своих речах он постоянно упоминал о

Шевченке, которого глубоко почитал. Он приводил некоторые подробности, впрочем

известные, из жизни Шевченка, рассказывал о его происхождении и грустной молодости, о

его ссылке, возвращении и смерти. При этом он постоянно ссылался на близкое личное

знакомство с Шевченком, упоминал о том, что последний не раз бывал у него и у его

приятелей, подтверждал свои сообщения ссылкой на слова, слышанные от самого поэта; в

126

его словах о последнем ясно выражалось безусловное доверие к авторитету Шевченка,

чрезвычайное уважение к нему как результат не только знакомства с печатными его

произведениями, но и личного с ним общенія.

Резко отличался от Чапыги другой киевский мещанин, хоть и сходившийся с ним в

основных мнениях, также личный знакомец Тараса Григорьевича. Узнал я его также

случайно. В 1874 г. я пригласил к себе на несколько дней для работ столяра, занимавшагося

во дворе, где я квартировал. Ко мне явился высокого роста несколько сгорбленный старик

лет 60-ти с правильными чертами лица и окладистой черной с проседью бородой; на нем

была простая повседневная одежда рабочего. Назвал он мне свою фамилию Киселевский и

тут же с гордостью указал на свою принадлежность к Киевским старожилым мещанам.

Когда я спросил его, почему он прибавляет название „старожилый“. Кисилевский стал

спокойно рассказывать мне о Магдебургии и о прежних мещанских правах. К прежней

организации Киева до введения шестигласной думы он относился с глубоким сочувствием;

его всего более прельщали в ней привилегии мещан, принадлежавших к цехам, их

самоуправление, суд и собрания. С гордостью вспоминал он о процессиях при участии

городской милиции, пешей и конной, в красивой форме с ее гарматами, знаменами и

музыкой. С грустью, но спокойно говорил он о «скасуваніи» Магдебургии при последнем

войте Кисилевском -- к этому своему однофамильцу он относился враждебно. «Він

одцурався від своїх, пристав до панів», говорил он и привел целый рассказ о том, как этот

войт продал мещанские привилегии. Шестигласная дума представлялась ему ничтожной, а к

«принятым» мещанам, противополагая их старожилым, он относился враждебно и с

аристократическим высокомерием.

Войдя в мой кабинет, Кисилевский увидел гипсовый бюст Шевченка по модели П. П.

Забелло. Остановившись, он набожно перекрестился и проговорил: «Царство Тобі небеснеє,

дядьку Тарасе»! Я уже знал, что старик неграмотен, и потому спросил, почему он знает

Шевченка. Оказалось, что он был близко знаком с последним, который не раз посещал его и

других мещан в их домах в киевском предместьи Куреневке. Когда «дядько Тарас» приходил

к кому-нибудь из них, то хозяин обыкновенно приглашал своих приятелей: приход

Шевченка преимущественно бывал в праздники и был для всех праздником, рассказывал

Кисилевский. Происходило угощение «як на весіллі», много пели, Шевченко декламировал

свои произведения и много рассказывал о старине, о крепостном праве, о разных бедствиях

украинского народа. «Він все говорить, а ми слухаємо, а часом і плачемо», прибавлял

Кисилевский. Слушая в 1899-м году Татарчуков, я живо вспомнил о Кисилевском, с

которым беседовал за 25 лет перед тем: старики с одинаковой любовью, вернее с

благоговением относились к памяти Тараса Григорьевича. И в обоих случаях передо мной

неотразимо стояла мысль о том, что Шевченко, так часто обращавшийся к образованным

землякам своим с заветом, ярко выраженным в стихах «обниміте ж, брати мої, найменшого

брата», сам в своей жизни свято исполнял этот завет, служа для современников и потомства

найболее ярким образцом любви к родному народу.]

В. Л. Беренштам

Т. Г. ШЕВЧЕНКО И ПРОСТОЛЮДИНЫ, ЕГО ЗНАКОМЦЫ

(Из встреч и воспоминаний)