Воспоминания о В. В. Розанове

Но на открывшемся пути было столько препятствий... И те первые годы Вас. Вас. стоял и перед препятствием чисто личного характера: все его связи, все литературное положение влекли его в традиционное русло. И тут не было натяжки: повторяю, все традиционное он любил и сам по себе - уже именно как таковое. Такие типы, как Победоносцев, Мих. П. Соловьев (консерватор-церковник, бывший одно время начальником печати)20, были ему искренно близки, уважались им не за страх, а за совесть, были ему гораздо понятнее, нежели "искатели", как, например, Д. С. Мережковский. К последнему он долго и, пожалуй, до конца относился не совсем серьезно: "Конечно, Рцы важнее вашего Мережковского, - говорил он мне, - это один из кардинальных умов эпохи". Кардинальный ум значил для него человек, религиозно переживающий быт, а там он мог, сверх того, иметь в себе и элементы пророка: их одних было недостаточно. - Наконец, журнально Розанов связался, и надолго, до конца, с "Новым временем"21: газета и особенно личность старика Суворина многими сторонами (тот же "бытовой колорит") должны были искренно привязать его. К Суворину он всегда хранил глубочайшее уважение и любовь, доходившую до энтузиазма, и это не только из чувства личной благодарности (без того материального устройства, которым он был обязан Суворину, русская литература не имела бы Розанова), а из совершенно бескорыстного влечения к этому типично бытовому человеку, "обывателю" с талантом литературного импрессиониста. А такого импрессионизма было ведь масса и у самого Розанова: первоклассный литературный талант всегда подразумевает эту черту.

В этой странной двойственности Розанов жил еще долгие годы. Он "горел" своими открытиями и предчувствиями, но если в разгар этого горения вдруг падало письмо-строчка от Михаила Петровича Соловьева: "Под духом прелюбодеяния написана Ваша статья"22, - Василий Васильевич был смущен надолго и серьезно. Сколько раз я заставал его в этом колеблющемся, недоумевающем настроении - настроении страха перед самим собой. Только в последние годы и даже в последние месяцы с него спала окончательно бытовая оболочка - и "пророческий" элемент взял верх над "священническим". Впрочем, опять-таки только в его литературе, потому что ни в жизни, ни в смерти он не захотел изменить церковной традиции.

В те годы - в конце прошлого столетия и в начале нынешнего - было интересно жить в Петербурге. Когда-нибудь будет написана подробная история этих годов - может быть, нисколько не менее значительных для русского духовного развития, нежели пресловутые 40-е годы. Такая интенсивность и свежесть вновь возникающих умственных интересов еще не повторялись в России. Теперь все захвачены "практикой" жизни; тогда, при слабой практике, было время для поисков "теории". В этих поисках, в том напряжении созерцательного творчества, в ряду других, одно из первых мест занял Василий Васильевич. Его дом, естественно, стал одним из интеллектуальных "журфиксов"23 столицы, куда волна выносила, надолго или мимолетно, каждого захваченного течением. Теперь это было уже совсем не похоже на Павловскую улицу... Напротив, наряду с понедельниками у Дягилева (редакция "Мира искусства"), собраниями у Мережковского и друг., розановские воскресенья были одним из тех очагов, где ковалась новая идейность. При радушии хозяев и газетных связях Василия Васильевича здесь набиралось, может быть, больше постороннего элемента, чем в других местах, но "оглашенные" постепенно сами собой отходили в сторону, а "елицы верные" продолжали прясть переходившую со станка на станок пряжу. Кружок "Мира искусства", с которым через Мережковских и Д. В. Философова сблизился в это время Василий Васильевич, несомненно впервые дал ему вполне соответствующую среду. Сперва он тоже побаивался этих "декадентов": "Вы видели, какая у них люстра? - боязливо спрашивал он меня (у Дягилева висела резная люстра в форме дракона). Разве Страхов пошел бы к ним больше одного раза?" Но Розанов ходил и раз, и два, и десять, и пятнадцать - и наконец убедился, что Дягилев, Философов, Александр Бенуа, Бакст, Нувель, Мережковские - самая естественная его аудитория и самые близкие попутчики24. Именно на встречах с ними, под страшной люстрой, он привык развивать вполне откровенно весь ход своих идей; здесь он получал уверенность в себе после назидания М. П. Соловьева или благодушно-импрессионистической беседы А. С. Суворина. И этот кружок, конечно, первый понял, кого он имел в лице Розанова. Л. С. Бакст, как мне кажется, интимно ближе других усваивал его идеи: недаром ему захотелось написать с него портрет; более арийский ум Александра Бенуа глубоко интересовался этими идеями, но не мог и не хотел замкнуться в их кругу. Самым же пылким энтузиастом Розанова, "этого русского Ницше"25, был, конечно, Д. С. Мережковский, еще чуждый тогда политическим соображениям, толкнувшим его впоследствии к ненужной борьбе с Розановым и наивным "исключениям" из Собраний.