Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Важнейшей частью дачной жизни был, разумеется, футбол. Мы любили его фанатично. Была книжка Льва Кассиля «Турецкие бутсы» про знаменитого форварда Пеку Дементьева. И конечно же, его же знаменитый роман «Вратарь республики»! Я был самый маленький, и меня брали только голкипером, чем я был премного доволен. Один раз я так схлопотал кожаным мячом по физиономии, что обжигающий этот удар помню поныне.

Оставались, разумеется, и забытые ныне жеманные и милые игры начала века. Серсо – кольца, которыми перебрасывались с помощью палочек, похожих на маленькие деревянные шпаги, катание обруча. Бессмертные «казаки-разбойники», лапта, пятнашки.

В дождь – карты. Даже в них мое романтическое сознание вносило что-то волнующее и сказочное. Во-первых, сами карты. Я терпеть не мог обычные плоские картинки стандартных колод (их милая консервативно-лубочная условность мне была, конечно, недоступна). Иное дело – «атласные» карты с непередаваемым, тоже словно бы «атласным», щегольским запахом и с замечательными рисунками: трефовые персонажи были наряжены в древнеегипетские одежды, черви – в древнегреческие, пики – в древнеримские, бубны – кажется, в викингов. Даже тузы были украшены соответствующей атрибутикой. Существовали какие-то упоительные игры – «свои козыри», а особенно «король», где игроки становились королем, принцем, солдатом и мужиком, потом набирали взятки – дачный вариант классического «кинга».

За рулем педальной машины. 1938

На даче, как в настоящей провинции, маленькие события становились большими и надолго запоминались.

В 1940 году в Ольгине на одной даче с нами жила семья Свистуновых, членов которой непочтительно прозвали Фидельки, по имени их собачонки. Так и говорили: «У Фиделек опять молоко убежало».

Главная дама семьи – матушка моего приятеля Марика – была совершенно бабелевским персонажем, не случайно ее часто называли по-одесски «мадам Свистунова». Однажды она то ли объелась, то ли отравилась, и всю ночь ее тошнило так громко, что никто из соседей и не помышлял о сне. Когда же утром злые и невыспавшиеся дачники подходили во дворе к колодцу, «мадам Свистунова», занявшая там пост спозаранку, торжественно и очень громко сообщала каждому: «Как меня сегодня ночью г’вало, вы себе не можете пг’едставить!..»

Фраза осталась у нас в домашнем фольклоре.

Фольклором – уже трагикомическим – стала и история с канавами. Мне было запрещено одному гулять по главным – проезжим – дачным улицам, я был мал и рассеян, там случались машины и мотоциклы, и мама за меня боялась. О шоссе и говорить нечего. Одному мне иногда разрешалось ходить по высохшим канавам, это было безопасно.

Я был послушен, с младенчества педантичен до опасного занудства. Однажды мама куда-то ушла, наказав сидеть дома, а я – вот беда! – забыл осведомиться, дозволено ли мне в этот раз «ходить по канавам». В голове моей случилось затмение, и, повинуясь могучей нерешенной доминанте, я побежал за мамой вслед, дабы узнать, что можно и чего нельзя. Я бежал, теперь уже не думая где, и был замечен мамой, когда по диагонали пересекал довольно оживленное шоссе, истерически крича: «Мама, мама, а по канавам – можно?»

Людмила Владимировна Герман и Николай Алексеевич Ушин. 1930-е

Этот вопрос, выкрикиваемый пятилетним карапузом, бежавшим между несущимися по загородному шоссе машинами, был уже риторическим. В таком гневе и отчаянии маму я, пожалуй, никогда не видел. И вопрос «А по канавам можно?» так и стал у нас метафорой абсурдистского детского послушания.

Два лета подряд – 1938 и 1939 годов – мы жили в Горской. Возможно, поэтому Горскую я помню особенно хорошо. Там жила и семья Ушиных, с которыми странно и надолго связались наши с мамой жизни. Мои родители, еще в пору довоенной их жизни на Васильевском, дружили с обитавшими в том же доме художниками братьями Ушиными. Старший – Николай Алексеевич, весьма изысканный человек, с лицом уайлдовского героя (сам я его не помню, но таким он выглядел даже на фотографиях), и Алексей Алексеевич – жизнерадостный красавец без особых затей. У него были жена и сын Андрей, ставший в шестидесятые годы известным графиком, тогда красивый мальчик, с детства подававший блестящие надежды и справедливо считавшийся вундеркиндом. Николай остался холостяком.

Не знаю почему, но я очень стеснялся ходить к ним на дачу, стеснялся Андрюшу – он был старше меня, уверенный, красивый. И мама даже сочинила песенку:

Ой, как страшно,
Ой, как опасно,
Мы сегодня
К Ушиным пойдем…

К семье и дому Ушиных будет повод вернуться в следующей главе.

Важнейшая часть дачной жизни – станции. Упоительно-прекрасные маленькие станции приморской одноколейки (разъезды были в Лахте и Лисьем Носу), остро пахнущие специфическим «железнодорожным» запахом: углем, горячей смолой от шпал, нагретым металлом рельс.