Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Поездка была неслыханно дешевой — девять дней в Лондоне за 330 рублей, одна доцентская зарплата. Но отдавать долг было нечем. Гонорары за киносценарий по разным причинам задерживались, новыми договорами не пахло. В «Молодой гвардии» я со своими кружевными изысками, видимо, тоже поднадоел, переговоры о новом заказе едва теплились. Как в своей авторской юности, я бродил по редакциям, что-то предлагал. Отказов не было, просто вяло отмалчивались, а я-то возомнил, что востребованный, именитый автор!

Опять стало страшно жить. Рассчитывать не на кого. Каждый день калькулировал: «Прочел лекцию — 10 рублей, может быть, получу творческую помощь — 150 (такое случалось в лучшем случае раз в год), на телевидении заплатят рублей 80, на радио, может, 40. Мамина пенсия — 25. А в следующем месяце — вообще ничего». Мама была решительно спокойна, заставляла меня смеяться над наступившей, как в юности, нищетой, говорила: «Все образуется», но проводила в магазинах не час, а три — искала что подешевле.

И в самом деле, с безденежьем возвращалось и романтическое ощущение и ее, нищеты, и самой жизни. Немногие деньги легко и весело тратились, мучительный брак уступил место ситуациям более поэтическим, я даже немножко путешествовал.

Владимир. Никто не знал тогда выражения «Золотое кольцо», в гостинице можно было спокойно снять номер; там, где нынче теснятся туристические автобусы, проезжали телеги и булыжные мостовые желтели потеками навоза. «Белокаменные» грозные соборы и церкви невинно стояли в торжественной тишине, окруженные майской светлой и яркой листвой, в темных пустых магазинах штабелями громоздились банки с морской капустой. Зато в ресторане гостиницы «Владимир» подавали экзотические блюда из медвежатины и даже из зубра, недорогие и невкусные. Там кутили приехавшие «в область» военные и статские командированные. За неимением одноместных номеров я поселился в роскошном трехкомнатном люксе: спальня, кабинет, столовая, где в запертом буфете стояли богатые сервизы. К удивлению соседа по номеру — шофера-горца, я ушел спать на диван в кабинет. Ванная была с мрамором, в уборной, однако, вода не спускалась, а угрожающе поднималась до краев унитаза.

Неподалеку от гостиницы на заборе висела потрескавшаяся и выцветшая на раннем весеннем солнце афиша «Вечера поэзии» — местные актеры читали стихи знаменитых поэтов. Нижняя строчка была стыдливо набрана самым мелким шрифтом: «Стихи Макарочкиной читает автор».

К сожалению, в ту пору любая, даже самая романтическая, поездка приносила человеку непрактичному и боящемуся жизни, сиречь мне, тьму волнений и унижений, в которых таяли немудреные радости путешествий. Гостиница! Чтобы найти ночлег в Риге, послали из нашего союза официальную телеграмму в Союз художников Латвии, несколько часов томился я там в приемной — мне «выбивали» (так и рижская тонная референтша тогда выражалась) место. И наконец поселили в номере с дюжиной веселых футболистов из абхазской глубинки, которые весело прыгали через кровати и вовсе не смущались отсутствием удобств не то что в комнате, но и на этаже. А билет обратно, в Ленинград! Эта темная, бесконечная и совершенно неподвижная очередь на вокзале… Но я от отчаяния, вовсе не надеясь на успех, оттуда же, с вокзала, почти из самой очереди, позвонил из автомата в ту же кассу. У меня приняли заказ и принесли билет в гостиницу. Единственный раз темный абсурдизм советской жизни меня выручил! Но такие приключения были чрезмерны для моей утомленной и впечатлительной души.

Прежде я не бывал ни в одной из прибалтийских столиц, куда так любила ездить советская интеллигенция и просто наша мелкая знать. Там были кафе, симпатичные ресторанчики, провинциальное подобие европейской жизни, какие-то — поприличнее российских — тряпочки. Наши охотно мирились с открытым недоброжелательством осатаневших от русских гостей прибалтов — все же это было нечто иное, чем дремучее советское хамство. На меня же Рига произвела удручающее впечатление (как потом Таллин и Вильнюс). Советское нищее запустение вкупе с руинами окраинного умирающего европеизма, судорожное желание латышей сохранить свои обычаи, латышские вывески и названия улиц, которые и сами рижане уже не замечали, жалкая грубость по отношению к приезжим русским, злобная вражда, рожденная давним политическим преступлением, в котором нынешнее поколение вовсе не было повинно (о чем думать не хотелось), безысходность вечного раздражения «скованных одной цепью» людей — как все это было грустно, неприятно, унизительно для всех, кроме отпетых хамов, находившихся, к сожалению, и среди латышей. Но их — не нам судить.

Дома было спокойнее, хотя условия жизни в нашей коммуналке порой казались мне не многим лучшими, чем в провинциальной гостинице.