Воспоминания о Захаре Иваныче

Как мало согласовалось имя с красотой моей знакомой незнакомки! И думала ли она в эту минуту, что я, посторонний человек, взглянув случайно на портрет ее, прискакал в Карлсбад единственно для того, чтобы взглянуть на прелестный оригинал портрета? чувствует ли она, что все мысли мои стремятся к ней и сон давно бежал от глаза? И люди смеют уверять, что красота отдельно от всех прочих достоинств не может внушать страсти! Как же назвать то чувство, которое заставляет ездить из Дрездена в Карлсбад без всяких затвердений в печени, почках, селезенке, и притом в сообществе Захара Иваныча? как же назвать то чувство, которое возбуждается дагерротипным портретом? как же назвать его, повторяю я, как не любовью, не страстью?

Земляк лег заснуть, а я умылся, оделся и пошел на Визу. На ней толпилась куча гуляющих; у самого берега Тепеля вкруг столов сидело множество дам; около каждой из них жужжал целый рой кавалеров; одни любезничали, другие смеялись, а я вспомнил прошлое, и мне стало грустно! С чем может сравниться то чувство, которое ощущаем мы при встрече нашей с знакомыми местами? Как красноречиво пересказывают нам наше прошлое безмолвные стены домов, где живали некогда друзья или женщины, нами любимые, где протекло несколько лет беспечной юности, – то же чувство ощущал я, идя вдоль Визы: давно ли, кажется, такая-то дверь отворялась передо мной ежедневно, в такой-то лавке покупался всякий вздор, а на такой-то скамейке, просиживая по целым вечерам, мечтали мы о несбыточном! сколько вздохов слышала эта самая Виза... и все прошло, и прошло невозвратно!

Прохаживаясь в подвижной массе незнакомых лиц, я набрел наконец на жидовскую фигурку Боргиуса, преплохого врача, посещавшего меня некогда по нескольку раз в сутки.

– Herr Graf![9] – воскликнул он, завидев меня.

Г. Боргиус называл всех пациентов своих графами.

– Откуда? давно ли? надолго ли? – кричал он, сжимая крепко мои руки.

– Из Дрездена, сегодня и на несколько суток, – отвечал я врачу.

– Но как вы пополнели, поздоровели!

– Право?

– Узнать нельзя!

И Боргиус засыпал меня новыми вопросами, на которые я не успевал отвечать.

– Что же у вас поделывается? – спросил я в свою очередь.

– Все благополучно и идет своим порядком, – отвечал врач.

– Каково здоровье того бедного австрийского графа, которого я, помнится, оставил едва живым?

– Граф умер в то же лето.

– Жаль! Ну, а барыня с известковым лицом?

– И барыня умерла.

– Также умерла? и барыню жаль. Скажите же мне по крайней мере, доктор, здравствует ли тот забавный старичок, что заставлял мальчишек бегать на приз?

– Но он лечился не у меня.

– Все равно! Мне любопытно знать, где он и что с ним?

– Здоров совершенно и по-прежнему проказит. Нынешний год, – продолжал он, – у нас множество приезжих, и дня не проходит без бала или праздника.

– А русских много?

– Нельзя сказать. Впрочем, если хотите, я назову вам некоторых.

– Сделайте одолжение! Сердце мое забилось сильнее.

– Во-первых, – продолжал Боргиус, – старуха-графиня N с двумя дочерьми и сыном; у графини пухнут ноги; дочери хорошенькие. Потом, тот седой барин, который, помните, любил, чтобы его называли генералом.

– Как не помнить!

– Еще два брата... фамилия мудреная... богатые люди, у одного завал в печени: он пьет воды; другой пьет водку.

– Еще же кто, доктор?

– Еще, – повторил Боргиус, – несколько русских, которых не знаю, и недавно приехавшая из Дрездена молоденькая дама.

– Девушка? – спросил я.

– А уж не знаю, девушка или дама, но прехорошенькая.

– Фамилии не помните?

– Слышал, слышал, даже читал в листке, но запомнить никак не мог.

– Не Трущобова ли?

– Может быть.

– И вы говорите, что она приехала одна?

– Вероятно, с горничной.

– Кто ее лечит?

– Некто Вульф, прусак.

– Не знаете ли по крайней мере ее собственного имени?

– Нет, не знаю.

– Вы несносный человек, доктор!

– Помилуйте, мог ли я знать, что дама эта вас интересует, – отвечал, смеясь, Боргиус, – к завтрему обещаюсь расспросить обо всем подробно и сообщить вам на утренней прогулке.

Разговаривая с врачом, я незаметно прошел всю Визу и очутился на дороге, ведущей в Постгоф; влево от нас струился Тепель; вправе подымалась гора, обложенная у подошвы рядом каменьев с различными надписями. Общий смысл их состоял в благодарности Карлсбаду за излечение от болезней. Каждый раз, как Боргиус снимал шляпу или останавливался, я невольно вздрагивал; в числе знакомых Боргиуса встречались шляпки, и тогда биение сердца моего усиливалось: под каждой из них я искал черты дагерротипного портрета!