Воспоминания об Илье Эренбурге

Потом я познакомился и подружился с Овадием Герцовичем Савичем. Более того - я полюбил его. Это был "мой" тип человека. Человек, который, как говорит один из героев драматурга А. Володина, предпочитает, чтобы ходили через его комнату, нежели чтобы он ходил через вашу... Тип интеллигента, которого ничем не заставишь "примениться к обстоятельствам". Рыцарь чести, но скромный, не звенящий доспехами. Человек с открытым взглядом и врожденным тактом. Тонкий ум и доброе сердце.

Он говорил Эренбургу обо мне так часто, что тот обратил внимание на меня, и как-то незаметно я стал бывать в их компании. Я стал наблюдать их вместе. Эренбурга и всегда находившегося в тени Савича. Эренбург иногда капризно и, как мне казалось, несправедливо спорил с ним. Савич выслушивал его с улыбкой нежной, застенчивой, но глаза смеялись иронически. И Эренбург ворчливо отходил. Было, как это ни покажется странным, что-то отеческое, покровительственное в отношении к нему Савича. Мое представление о "неравной" дружбе постепенно сменялось убеждением в необходимости для Эренбурга - да, да, прежде всего для него! - этой дружбы. Я имел случай горько убедиться в этом...

Однажды утром раздался звонок и резкий, почти раздраженный голос назвал мою фамилию. "Это говорит Эренбург. Умер Савич. Вы можете сейчас прийти? Пожалуйста, приходите. Я звоню от него..." Я увидел Илью Григорьевича на кухне, маленькой кухне, где он сидел ссутулившись. Никогда я не видел его таким. Рот его был полуоткрыт, глаза наполнены слезами. Он казался мертвецом - такое у него было бледное, серое лицо. Он был не брит. "Куда-то надо звонить, - сказал он тихо и растерянно, - я вас очень прошу... Ну, как это делается... Может быть, в союз? И объявление в газету, пожалуйста..."

У гроба Савича он разрыдался. "Он не переживет его", - ясно подумалось мне. Так это и было. Ровно через три недели, наклонившись над цветком на своей даче, Илья Григорьевич упал. Инфаркт был точкой, но сломался Эренбург на похоронах Савича. С ним умерло что-то в самом Эренбурге.

Мы часто говорили с Савичем об Эренбурге. Как-то я спросил: неужели он не записывал за ним? Сколько лет вместе, бок о бок - Франция, Испания, дружба с юных лет... Савич улыбнулся: "Нет". "Но когда-нибудь, может быть..." - что-то такое сказал он. Неопределенное. И еще, помню, сказал он смущенно: "Он написал обо мне". Да, "Люди, годы, жизнь" мы читали по главам - я тоже читал их публикации.

Но вот в архиве О. Г. Савича найдена страничка, исписанная тонким, аккуратным, но неразборчивым при этом почерком - Савич составил план будущей работы об Эренбурге. Он написал начало. Судя по плану, статья собиралась стать подробной и полной характеристикой Эренбурга - художника и человека.

- Ты еще... обо мне напишешь... - Эренбург сказал это Савичу, смеясь.

И это вспомнил Овадий Герцович в своем плане. Почему он не сделал этого раньше? Кто знает, может, потому, что когда стоишь рядом с горой, ее не видишь в истинной пропорции. Или просто дружба не любит взгляда "со стороны"?

Так случается, что самые близкие духовно люди, которые лучше, чем кто-либо, знают друг друга, ничего не оставляют любопытству истории. В этом - если речь идет о личности исторической - какая-то несправедливость упущенной возможности. Но одновременно и какое-то целомудрие дружбы, нечто более ценное, нежели лишнее свидетельство очевидца, стоит за этим молчанием друга.

Может быть, и немного поймем мы из краткого плана Савича, а все-таки хорошо, что он присутствует здесь, - слово О. Савича в книге памяти И. Г. Эренбурга необходимо.

1974

О. Савич

Историк, глядящий вперед

Однажды вечером, в начале войны, Эренбург сказал мне, что по просьбе Совинформбюро хочет написать для американского агентства очерк о том, как москвичи гасят гитлеровские зажигалки. У него был адрес женщины-домоуправа, которой прошлой ночью удалось погасить рекордное число этих бомб, но он не знал, как выкроить два утренних часа, чтобы поехать к ней. Я предложил, что поговорю с ней и привезу ему запись беседы.

Когда наутро я прочитал ему эту запись и рассказал, как выглядит и как говорит эта женщина, он задал мне несколько вопросов и потом сказал:

- Вот тебе машинка, садись и пиши. Надо написать четыреста слов, американцы считают на слова, а не на строчки. Это полторы страницы.

- Но я же записывал для тебя!

- Ты что, воображаешь, что я буду писать о живом человеке, которого я в глаза не видел? Ты с ума сошел! Пиши, даю тебе сорок минут, у тебя же все в голове.

За всю свою жизнь он ни разу не писал о том, чего не видел, не знал, не изучил, а главное - чего не продумал и - что еще важнее - чего не пережил. Когда он садится писать, у него действительно "все в голове". Поэтому 40 минут, в которые я, конечно, не уложился и заслужил этим презрительное "ну какой же ты журналист", были для него реальным сроком.