Воспоминания об Илье Эренбурге

На первых порах я усомнился, стоит ли Эренбургу, большому мастеру слова, дать так называемую болванку текста. Вместе с тем я знал, что правильнее всего было бы сделать именно так. Мои сомнения Илья Григорьевич вскоре рассеял. Когда пришло время уже конкретной работы над текстом, он потребовал, чтобы я, именно в письменном виде, представил ему мысли, которыми руководствовался во время съемок, последовательность этих мыслей, акценты, протяженность фраз... То есть именно то, что в практике мы называли болванкой текста. Вот вам и новичок в кино! И вообще Эренбург сразу же повел дело так, чтобы я не ощущал перед собой мэтра. Он требовал точных взаимоотношений режиссера и автора текста и с моей стороны нелицеприятной оценки его работы.

Были вопросы, в которых, как и должно было ожидать, он был неуступчив и даже не считал нужным спорить. Таких примеров могу привести много. Но были и вопросы, в которых он уступал мне. Я много раз, например, не соглашался с его предложением показать в начале фильма, рядом с полотнами Сарьяна, полотна и других художников - Кончаловского, Лентулова и уж обязательно Матисса, как он утверждал, - чтобы представить среду, в которой появился Сарьян. Я вполне понимал требования Эренбурга, но интуицией кинематографиста не мог согласиться с ним. Я был уверен, что в фильме, посвященном творчеству художника, должны быть показаны полотна только данного художника, что появление полотен других художников нарушит изобразительный мир фильма. Это, пожалуй, единственный вопрос, в котором расхождение наше затянулось. В других вопросах, касающихся моих чисто кинематографических ощущений, он доверял мне.

Илья Григорьевич активно работал и за монтажным столом.

Он внес, например, существенную монтажную поправку в фильм. Предложил несколько ярких полотен Сарьяна вынести на самое начало фильма: "Нельзя говорить о собственно живописи только словами, когда мы вначале представляем художника. Надо непременно эти слова подтвердить его холстами".

Я согласился, хотя и задумал "картинную галерею" Сарьяна показать позже.

Просмотрев уже готовый фильм, многочисленные редакторы студии, комитета и должностные лица сделали ряд замечаний по тексту. Как ни старался я остановить критический пыл товарищей, они никак не могли отказать себе в удовольствии сделать замечания самому Эренбургу.

Я зашел к Эренбургу.

- Илья Григорьевич, мы условились, что я должен в точности передавать вам все, что говорят о фильме... Но, ей-богу, не стоит этого делать...

- Вы не с барышней разговариваете! Передайте мне все, что говорилось.

Я рассказал все. Илья Григорьевич внимательно слушал. Не обращал внимания на резкость выражений. Некоторые замечания, касающиеся замены слов, сокращений, он принял. Он живо относился к критике, и это - чисто профессиональная потребность для настоящего художника. Критика вызывает противодействие, активизирует художника, призывает к новым художническим поискам с целью доказательств своих позиций. В этом смысле Эренбург не мог жаловаться на недостаток критики в его адрес. И казалось, он не мог себе представить, что критика в отношении его вдруг может умолкнуть.

Но вот однажды случилось такое. В Ереване в монтажную студию ко мне зашел корреспондент "Комсомольской правды" и попросил для рубрики "На студиях страны" дать интервью. Не желая вдаваться в подробности, я коротко сказал ему, что фильм уже готов и я вношу в него последние коррективы.

Приезжая в Москву на сдачу фильма, я, как это обычно бывает, волновался, напряженно думал, как отнесутся к фильму в Комитете по кинематографии. Но удар я получил с совершенно неожиданной стороны.

Я позвонил Илье Григорьевичу, сообщил, что привез фильм, чтобы показать в комитете.

Илья Григорьевич любезно ответил на любезное приветствие и вдруг резко спросил:

- Что это, вы внесли коррективы без меня? Я читал об этом в "Комсомолке"!..

Я поспешил к нему домой. Объяснил, что "корректировал фильм" - это, значит, очищал пленки шума, музыки, подгонял текст к изображению, но собственно литературной корректировки текста не производил.

Илья Григорьевич, сначала недоверчиво смотревший на меня, успокоился.

Мне и в голову не могло прийти, что ничего не значащую информацию в газете он прочтет по-своему.

Обсудив фильм и решив потребовать новых исправлений, руководство студии отправило к Эренбургу редактора в качестве своего официального представителя.

Выслушав его, Эренбург понял, что замечания очень серьезные, и, нисколько не меняясь в лице, к моему удивлению, спокойно сказал:

- Хорошо, я это сделаю. Это нетрудно.

Через два дня, как было условлено, мы с редактором вновь приехали к нему на дачу.

- Сделали, Илья Григорьевич? - спросил я, думая, что он наверняка уже сделал, поскольку обещал.

Но вдруг Эренбург резко ответил:

- Вы что, с ума сошли? Как я могу сделать такое?!

Я был обескуражен. А редактор, по меньшей мере, ошарашен. Спорить с Эренбургом ни я, ни редактор не стали. Эренбург спокойно сидел, и это было то "абсолютное спокойствие", за которым чувствовалась глыба, которую ни за что не сдвинешь.