Воспоминания охотничьей собаки

Меня посчитали слабенькой, неудавшейся, и потому оставили с матерью. На самом же деле я чувствовала себя прекрасно и аппетит имела превосходный. Когда рост мой прекратился, стало видно, что я заметно не дотянула до матери, зато, по ее словам, была массивней и на целых полголовы выше отца.

Ну что сказать о летнем трудовом сезоне на горных пастбищах? Хоть и была я еще совсем юной, но специальность овчарки давалась мне без особого труда. И мать, и чабаны отмечали мою сообразительность, энергию, хватку. «Эта гитче»[2] далеко пойдет, — говорил обо мне самый старый чабан. (Кличка «Гитче» прицепилась ко мне чуть ли не с самого рождения, едва лишь меня сравнили с более крупными щенками-братьями). Однако на альпийских лугах мне не случалось ходить дальше, чем ходил отбившийся от отары глупый и неосторожный баран. А собакам не разрешалась даже прогулка в лес, который с прошлого года назывался Медвежьим. Правда, ни одна собака об этом не грустила. Да и что надо пастушьим псам? Набить свою ненасытную утробу, развалиться на солнышке, да вылавливать блох в косматой шкуре!

Меня такая жизнь удовлетворить не могла. Я чувствовала, мне не хватает чего-то очень важного, необыкновенного. И это беспокоило меня, как полчища мелких, но злых насекомых, терзающих каждый клочок кожи. И терзающий — вот что главное! — не снаружи, а изнутри. Со страшной силой влекло меня с альпийских высот в таинственные чащи предгорного леса. Жаль, что не хотят люди пасти скот в лесах! Как было бы интересно выслеживать и находить заблудившихся в сумрачных дебрях овец, телят и прочую беспомощную домашнюю живность!

Мать видела мою внутреннюю взволнованность, ставшую к началу осени особенно заметной. Первое время она лишь вздыхала и покачивала головой. Потом стала понемногу рассказывать об отце. В эти вечера воспоминаний к нам обычно подсаживались другие собаки — и старые материнские однокашники, и новые, и, склонив головы набок, развешивали внимательные уши. Очень они уважали Лёню, которая знала, как живут собаки в далеких и удивительных городах, преклонялись перед Лёней за то, что ей приходилось драться с медведем и за то, что она с небрежной легкостью употребляла таинственное слово «псевдоинформация». В последнем случае все сразу как-то замирали, и никто не смел даже почесаться. Магическое действие заветного слова было очень велико. Представьте себе, например, как мать неторопливо и важно подходит к самому сильному псу, грызущему свежую кость, и медленно, сквозь зубы, говорит ему:

— Смотри, не подавись, сынок!… Ведь такова псев-до-ин-форр-ма-ция, мой милый…

И грубая бесцеремонная псина, у которой вырвать-то кость из пасти можно лишь вместе с челюстями, вдруг виновато поджимает хвост и, оставив лакомый кусок Лёне, с пришибленным видом отходит в сторону.

Что означает это слово, мать не хотела объяснить даже мне. А вот странное мое состояние для нее не было загадкой.

— В твоих жилах клокочет горячая охотничья кровь, — говорила она.

— И что со мной будет? — с тревогой спрашивала я.

— Ну, это зависит от людей. Скорее всего останешься овчаркой. А может, представится когда-нибудь случай выбиться в охотничьи собаки. Но все, я повторяю, зависит от людей…

Да, я знала о могуществе людей. Страшно подумать, что стало бы с собаками, если б люди вдруг исчезли! Где бы мы брали тогда еду? И кто бы нас хоть изредка гладил по голове? Ведь без еды и без ласки не проживешь… Как нарочно, стоило только вспомнить о человеческих добрых руках, к нам подошел молодой чабан Ахмат и шутя потрепал меня за уши. Тотчас же теплая приятная волна, зародившись где-то в животе, хлынула к горлу и мягко ударила в голову. Голова слегка закружилась, ноги ослабли, и стало так хорошо, так все стало хорошо, что к кончикам носа, языка и ушей подступила сладкая, невыразимо блаженная боль. И хотелось прыгать, визжать от восторга, кружиться на месте, ловя свой хвост, громко, от всей души, лаять и лизать чудесную ласковую руку Ахмата и его улыбающееся лицо.

Однако овчарки — народ сдержанный, умеющий скрывать свои чувства. И хотя мой отец принадлежал к темпераментной породе охотничьих лаек, мне удалось, право, с большим трудом, — сохранить солидность. Пока веселый Ахмат теребил мою голову, я лишь виляла хвостом, да пару раз смущенно ткнулась носом в его колени.

— Скучает наша Гитче, скучает! — смеялся чабан. — Ей бы не овец пасти, а по лесу рыскать.

Ахмат взял мою голову в ладони и задрал кверху:

— Ну, что, милая? Папашина наследственность сильная оказалась, а? Вот бы зверей в лесу погонять, а? Ха-ха-ха! Вон и ушки торчат у тебя, как у отца. Забыл, как же его звали, пройдоху? Имечко такое мудреное… Ну, ладно! Мы с тобой еще побегаем среди дубов и чинар, пошарим в чагарняках и терновниках! Мой брат егерь говорит, что чабанское воспитание не помешает тебе освоить вторую профессию — охотничью…

Глубоко в душу запали мне эти слова, и я с нетерпением ждала окончания пастбищного сезона, ждала когда, наконец, отару перегонят на Нижнюю ферму, где, по словам старых собак, овчаркам и делать-то почти нечего.