Воспоминания. Письма

Дорогая тютенька, как я по тебе соскучился! Спасибо тебе за большое обстоятельное письмо, первое из Берсута, это когда гроза была и хворал Леничка. Как ты живо и дельно пишешь, умная и родная моя! От тебя была телеграмма; услужливая и преданная тетя Наташа (лифтерша) решила не ограничиться «отпуском» телеграммы в почт<овый> ящик и передала Халтурину (мужу Веры Вас. Смирновой). Когда я был в городе, он был на службе. Потом еще раз по моему поручению спрашивали. Оказалось, они кому-то телегр<амму> передали для врученья мне на даче. Так я по сей день ее и видел! Я просто рву и мечу; как важно и дорого было бы для меня все знать, что тебе надо. И еще в телеграмме! Одна надежда, мамочка, что переданное с Паустовским письмо и 400 р. денег тебя достигли. Вот еще тебе 400 р. с этим письмом, которое повезет Р.М. Беленькая. Это опять только от меня (не от Гаррика). Вчера получил очень теплое, разумное и интересное письмо от Адика. Ты ведь уже знаешь об улучшеньи его здоровья.

Тебя, наверное, приводило и снова приведет в раздраженье содержание (состав) моих посылок. Все наполовину ненужное тебе, наверное, старье. Но что же мне делать, если до сих пор у меня решительно не было денег! Все это не случайно и разрешится к лучшему. Я опять стал зарабатывать лишь в самое последнее время. Статью для Вокса приняли, я пишу им другую (хотя только по 200 р.). Написал несколько новых стихов для Крас<ной> нови взамен тех, довоенных. Хочу писать пьесу[254] и вчера подал заявку об этом в Комитет по делам искусств. Меня раздражает все еще сохраняющийся идиотский трафарет в литературе, делах печати, цензуре и т. д. Нельзя после того, как люди нюхнули пороху и смерти, посмотрели в глаза опасности, прошли по краю бездны и пр. и пр., выдерживать их на той же глупой, безотрадной и обязательной малосодержательности, которая не только на руку власти, но и по душе самим пишущим, людям в большинстве неталантливым и творчески слабосильным, с ничтожными аппетитами, даже и не подозревавшим о вкусе бессмертия и удовлетворяющимся бутербродами, зисами и эмками и тартинками с двумя орденами. И это – биография! И для этого люди рождались, росли и жили. Ты помнишь, какое у меня было настроенье перед войною, как мне хотелось делать все сразу и выражать всего себя, до самых глубин. Теперь это удесятерилось. Я со многими перессорился, с Маршаком, с Погодиным, множеством мелюзги и обидел, кажется, Гаррика и Мил<ицу> Сер<геевну>. Они мне страшно мешали своим праздным видом и своей дачной типичностью: праздный интеллигентский зудеж, неуменье толком убрать за собой, круглодневное чтение книжек, задрав ноги в гамаках и пр. и пр. А я не ангел, во мне целый ад сидит, мне некогда, для меня мерило – способность человека к самому простому и черному на свете, это я упаковываю, зашиваю и на своем горбу ношу тебе свои посылки. Вот с кем у меня неразрывный роман и дружба, это с переделкинскими соседями, почти со всеми (за малыми исключениями), главным же образом с Конст<антином> Александровичем. С ним и с Леоновым втроем, а может быть, еще и Корн<еем> Ив<ановичем> Чуковским мы очень хотим съездить недели на две к вам в Чистополь – Берсут и потом вернуться в Москву, если будет куда вернуться, или принять эвакуированный из Москвы Союз писателей в свои чистопольские объятья на месте, если возвращаться будет некуда и поздно. Это так здраво и просто, что я прямо в такой форме и ставлю вопрос перед Союзом писателей, который должен нам дать свои бумажки для полученья билетов и удобств переезда и поселенья у цели путешествия. Но представь, пока что Союз нам во всем этом отказывает, потому что надо ломать (вместо настоящего серьезного патриотизма и серьезности жизни) какую-то детскую патриотическую комедию, для которой требуется наше, и в особенности Кости Федина, присутствие в Москве. Я все же думаю, что в конце концов нас отпустят. Ничего так не жажду, ни о чем так не мечтаю, как обнять глупого, угрюмого мизантропа, моего Ленчика, увидеть Стасика и расплакаться перед тобою, золотая моя дуся и работница, горячая моя дуся, хотя ты не засуживаешь моей нежности, нелюбящая ты сволочь. Леонов почти рехнулся от тоски по своим, он плачет, молится богу, мы с Костей каждый день его успокаиваем, у него что-то вроде моей бессонницы 1935 года.

Ну довольно, мамочка. Крепко, крепко расцелуй от меня детей. Если со мной заключат договор на пьесу и будут кое-какие деньги (много и тут теперь не дают), я пришлю детям и тебе подарок. Просил Мил<ицу> Серг<еевну> достать ботинки 40 № Стасе, но оставил надежду и сейчас поручил Ел<ене> Петровне[255] (Жениной работнице). Ну всего, всего, всего лучшего, ангел и друг мой, тютенька, деточка, дуся.

Твой Б.

26. VIII.41

Дорогая Зинуша!