Воспоминания пропащего человека

При всей честности и правдивости Ильина в покупке и продаже он был очень прижимист. Раз Иван Семенов продал ему какое-то крупное издание без одного тома, — продал, конечно, за дешевую цену, но потом ему пришлось отыскать и недостающий том. Вот он и приносит его к Ивану Ивановичу и говорит:

— Я тебе продал тогда издание, но без тома, а теперь вот нашел и этот том, давай полтора целковых, так у тебя полное будет.

— Что ты, брат, — говорит Иван Иванович, — ведь я у тебя те-то тома купит по четвертаку, так ты и за этот возьми с меня четвертак, тебе ведь все равно, один-то том бросить надо в бумагу.

— Я не в бумагу его брошу, а разорву. Даешь полтора рубля?

— Нет, не дам.

— Даешь? — тебе говорят, а то сейчас разорву, — и начинает перегибать переплет.

— Да ты постой, постой, ну, возьми полтинник.

— Нет, — настаивал Иван Семенов, держа в обеих руках вывороченную из корешка книгу, — полтора рубля, меньше не возьму. Дашь или нет?

— Нет, больше полтинника не дам, — твердит Ильин.

Тогда Иван Семенов сразу разрывает книгу.

— Ай! не рви, не рви! — спохватывается Ильин. — На, получи деньги.

— Нет, уж теперь поздно, — говорит Семенов и разрывает книгу на мелкие части.

Впрочем, такой казус не испортил их отношений, им приходилось много раз и после этого совершать многие сделки.

Иван Иванович, в свое время, нажил хороший капитал, а так как он был человек бездетный, то последние годы своей жизни не особенно интересовался торговлею, а вел ее только ради того, чтобы не скучать без дела.

Чтобы покончить с апраксинскими книгопродавцами старого времени, следует сказать еще несколько слов о Василье Гавриловиче Шатаеве и Елисее Ивановиче Екшурском.

Василий Гаврилович Шатаев в молодых годах торговал посудою, почему его в насмешку другие книжники и называли горшечником, но родственник его, В.В. Холмушин, сам быстро расторговавшись и нажив капитал от книжного дела, присоветовал и ему заняться этой торговлей. Кроме того, Холмушин, как опытный торговец, передавал ему свои знания в этой торговле, а также оказывал материальную поддержку. Василий Гаврилович до самой смерти ценил эту поддержку Холмушина и всегда относился к нему с самым искренним уважением. He имея большого знания в книжном деле, он все-таки вел его очень успешно. Василий Гаврилович был вполне человек русского пошиба — с русскою верою, честностью и добротою; будучи сам безукоризненно трезвый, аккуратный, расчетливый и набожный, он был совершенно лишен ханжества и вместе с тем всегда благодушно относился к слабостям других: я с ним был хорошо знаком и никогда не слыхал, чтобы он кого-либо осуждай за беспорядочную жизнь.

Шатаев торговал исключительно русскими книгами и преимущественно духовными, но все-таки он держал в своей лавке и беллетристику и учебники. У него было несколько сотен и собственных изданий, как-то: житий святых, сказок, песенников и разных мелких рассказов. Рукописи у разных безызвестных авторов он покупал без разбору, не только не вникая в смысл написанного, но и не читая, лишь было бы подходящее заглавие. Свои издания он часто украшал в тексте и на обложках оригинальными рисунками, которые ему делал какой-то придворный кучер, и нередко одни и те же рисунки печатались в разных книжках. В прежнее время интеллигентные литераторы не писали книжек для народа[226], а этим занимались преимущественно такие авторы, как Нестер Око[227], П. Татаринов[228], Суслов[229], Волокитин[230] т. п., и писались эти книжки не ради преследования какой-либо идеи, а исключительно ради хлеба. Бывало, принесет какой-нибудь писака Шатаеву рукопись.

— Купите, — говорит, — Василий Герасимович, у меня рассказ.

— Какой же это, барин, у тебя рассказ — большой или маленький? (Шатаев не стеснялся с такими писателями и в большинстве говорил им «ты», но это выходило у него так просто и добродушно, что нельзя было обижаться.)

— Да порядочный, вот посмотрите, — и подает ему рукопись.

Взяв в руки рукопись. Шатаев начинает разбирать заглавие.

— Это как у тебя: «Степан Ко-р-шу-н, или Ст-ра-ш-ный Вор и Про-й-до-ха». (Следует заметить, что Шатаев был совсем малограмотный и чужое писанье разбирал очень медленно.)

Затем разворачивает рукопись и главное соображает, каков ее объем, а после спрашивает:

— Про кого же ты тут пишешь?

— А вот… — и тут автор начинает объяснять происхождение своего героя и разные изумительные его похождения, местами вычитывая их из рукописи.

— Да уж не знаю, барин, брать или нет. — снимая шляпу и почесывая в голове, говорит Василий Гаврилович. — у меня тут в ящике сотни полторы валяется этих рукописей, давно бы надо которые напечатать, да все никак не соберусь, времени нет.

— Да купите, Василий Гаврилович, как-нибудь соберетесь, напечатаете. — умоляет автор, — мой рассказ пойдет, а я недорого с вас возьму.

— Да знаю, что недорого, — за что тут дорого давать? Много ли тут писанья-то? Да, право, будет лежать: когда его соберешься печатать?

— Да вы напечатайте поскорее, уверяю вас, что эта штучка пойдет.