Воспоминания пропащего человека

Несмотря на все причиняемые им беспокойства, несмотря на его безграничное озорство, Степаныч относился к нему очень снисходительно, потому что Собакин более других оставлял денег в его каморке.

У самых дверей, на отдельной скамейке, занимала место Саша Столетова, по прозванию Пробка.

Сколько лет Пробке, никто не знал, да она сама этого не знала. Ей можно было дать и сорок, и шестьдесят лет, потому что лицо ее настолько было обезображено, что даже самое время отказалось сделать на нем какой-либо отпечаток. Пробка помнила только, что когда-то она была солдатскою дочерью и затем, давным-давно, уже приписана мещанкою в Шлиссельбурге.

Пробка пала еще в ранней молодости и долго находилась в известном тогда на Сенной «Малиннике», а когда поустарела, то хозяйка выгнала ее, и она скиталась в Таировом переулке, в котором существовали заведения еще грязнее, чем в «Малиннике». Наконец она стала уже негодна и для этих заведений.

И вот она перешла в Вяземский дом. Дни она стояла, как и теперь еще стоят подобные ей женщины, — в кабаке; но ее и здесь уже стали обегать. Тогда она завела себе любовника, безногого георгиевского кавалера, который заставил ее добывать ему деньги на пропой. С тех пор Пробка начала «стрелять», но она не заходила дальше Сенной. Ее благотворители были исключительно сенновские торговцы — мясники, рыбаки, зеленщики, селедочники и другие.

Пока был жив ее кавалер, он из своего пенсиона платил по третям за квартиру за себя и за нее, а она обязана была приносить ему каждый день торбу хлеба, говядины для щей и шесть гривен денег. Когда ей случалось не принести положенной контрибуции, он ее бил немилосердно и таким образом выбил ей левый паз, все зубы и переломил переносье. А сколько доставалось ее бокам, спине и т. п. — нечего и говорить: я думаю, ни одна ломовая лошадь под кнутом пьяного извозчика не вынесла того, что выпало на долю Пробки. Но она оставалась жива; от нее как будто отскакивали побои, и, вероятно, поэтому она и получила название Пробки.

Лет семь назад Пробка попала в комитет для призрения нищих. Ее назначили к высылке, и она, по совету своего возлюбленного, пожелала отправиться на его родину, в Ростовский уезд Ярославской губернии, куда и он обещался приехать; но вскоре после ее высылки заболел и с пьянства умер.

Пробка, потеряв возлюбленного, недолго пожила на месте высылки и возвратилась, именем Христовым, опять в Петербург. Но ей плохо везло. Ее раз восемь уже возвращали в Ростов, так как, напившись, она буянила и попадала в полицию.

Рваная, грязная, безобразная, с растрепанными волосами, Пробка, шатаясь по корпусам сенновских торговцев, кричала, пела песни и не хуже любого мужика ругалась. Мясники, зеленщики и молодые ребята, ради развлечения, навешивали на нее разные украшения вроде бараньего хвоста, свиного уха и т. п., обливали водой, пачкали лицо грязью, а иногда украшали лентами, цветами.

Пробка ходила на Сенную раз пять в день и каждый раз приносила корзину мелких обрубков говядины, рыбы, зелени, рваных селедок и проч. Все набранное она тотчас же распродавала в Вяземском доме, а деньги пропивала.

Степаныч, отчасти из жалости, а более из-за того, что Пробка немало пропивала у него в каморке и каждый день исправно платила пятаки за ночлег, держал ее без прописки, а когда бывали обходы, то высылал ее в коридор, где она забивалась за мусорные корзины, или прятал ее под нары, застанавливая сундуками.

Я уже упоминал, что в нашей квартире проживали по большей части «стрелки»-нищие, тряпичники и разные мастеровые. Но положительно можно сказать, что во всей нашей квартире, исключая хозяина, не было ни одного безусловно трезвого человека. Иной, бывало, и не пьет месяца полтора и два, но потом как зарядит, то уж не выходится до тех пор, пока не пропьет с себя все и пока хозяин не перестанет верить.

Редко случалось, чтобы у нас в квартире было тихо; особенно при получках и во время праздников происходил такой содом, что описать трудно.

Исключая своих жильцов, к Степанычу ходило много постороннего народа, то выпить, то с закладами, а потому в праздники в квартире у нас народ толпился, точно в кабаке на ярмарке, с тою только разницею, что там хотя и шумно, но нет такого безобразия и наглого цинизма.

Особенно отличались у нас выходящим из ряда безобразием дни Пасхи и Рождества Христова.

Уже накануне этих праздников не было ни одного трезвого человека, а в самые праздники попойки начинались с раннего утра. Где ни посмотришь — на столе, на нарах, везде стоят сороковки: квартиранты в самом неприглядном дезабилье ораторствуют, поют песни, пляшут. По мере того как хмель начинает кружить головы, собеседники делаются, судя по характеру, или дружелюбнее, или ожесточеннее — в одном углу целуются, а в другом — уже схватились драться, причем как те, так и другие орут во всю мочь.