Воспоминания провинциального телевизионщика

Действие разворачивалось, как обычно. Да и что неожиданного может быть в сюжете, известном каждому со школьной скамьи?

Вот прозвучала увертюра. Распахнулся занавес. На сцене – огромные ворота усадьбы Лариных. Причем ворота не бутафорские, фанерные, а – металлические. По ходу действия массовка направляется в дом хозяев. Дворяне – люди интеллигентные – через заборы не лазят. И не успевают артисты чинно-благородно прошествовать сквозь монументальное сооружение, как оно начинает медленно-медленно клониться, в финальной стадии ускоряя свое движение до скорости звука… Грохот. Кажется, сцена исчезла под оркестровой ямой. Клубы пыли…

Занавес закрывают. Минута молчания… Из тишины возникают какие-то стуки, реплики. Чей-то пронзительный голос выкрикивает простую фамилию, не указанную в театральной программке. В ответ несется короткая фраза, смысл которой понятен каждому, даже не знакомому с либретто великой оперы…

Но через некоторое время спектакль возобновляется. Опять звучит увертюра, снова господские гости преодолевают ворота… И, судя по тому, как легко, гордо и весело шествуют артисты, все понимают: ворота будут стоять вечно.

Становится понятным также и то, что все разговоры об отрицательном влиянии волнения на голос – ерунда. Артисты поют просто превосходно.

Наконец, наступает черед знаменитой сцены письма Татьяны Евгению Онегину. Помните, у Пушкина: девичья комната, горит свеча. Представляю, как эффектно будет выглядеть в телевизионном варианте «Я к вам пишу…». Солистка, как и все оперные солистки, не слишком субтильная, воплощая режиссерский замысел, перебирается к окну… Изображая каждым обертоном голоса душевное смятение, кладет руку на декорацию. И тут декоративная стена помещичьего дома качнулась… В полной тишине умоляю:

– Не трогай!

Мне казалось, сказал шепотом.

Но голос у меня – не тенор. Плюс прекрасная акустика оперного… И потом, я красуюсь в директорской ложе… В общем, мое «не трогай!» прозвучало. Пауза по напряженности соответствовала заветам Станиславского… И вот уже публика рыдает от смеха. Я выскакиваю из зала.

Спектакль, конечно, доиграли. Но я досматривал постановку из последнего ряда балкона, устроившись среди «студентов и разночинцев», как часто показывают в старом дореволюционном кино.

Симфония для канделябра с оркестром

Итак, на календаре – конец 50-х годов прошлого века. Впрочем, это не так уж важно – у нас не летопись, а воспоминания! В моей трудовой книжке запись «режиссер». И это звучит гордо.

В Челябинск приехал мэтр, знаменитый дирижер, народный артист Советского Союза, лауреат многочисленных премий Натан Григорьевич Рахлин. Маэстро уже в возрасте, наверное, поэтому с ним супруга, которая его очень оберегала. Какая это была трогательная пара!.. Впрочем, разговор не о личной жизни, – вечером должна была прозвучать «Неоконченная симфония» Гайдна. Однако условия нашей студии и аппаратура просто не годились для записи живой музыки. Магнитофоны и те были однодорожечными. Поэтому приходилось работать под фонограмму, как говорят профессионалы – под плюс. И даже в двадцать первом веке не надо этому ужасаться. Потому что мы, в отличие от западных специалистов, только сейчас научились работать с живым звуком.

^{Натан Рахлин}

Но то было тогда. Записываем фонограмму «Неоконченной симфонии» Гайдна. Оркестр – в студии. Здесь же один оператор наблюдает за происходящим, чтобы позже, при записи картинки ориентироваться в материале. У нас вообще никогда не было суеты, беготни, свидетелем которых я становился, оказываясь в московских студиях.

Обстановка – тихая, рабочая. Никаких телевизионных кранов и про чих столичных съемочных аксессуаров. И музыкантов, не любивших кутерьмы, резких движений, такая ситуация вполне устраивала.

На пульте – звукорежиссер, микрофоны выставлены, ассистент в боевой готовности.

И главный – я, специалист по музыке, знаток разных неоконченных симфоний.

– Начинаем запись. Внимание! Мотор!

Маэстро дает вступление. Около десяти секунд льется чарующая музыка, вступает валторна…

– Стоп, стоп! – внезапно командует Рахлин. – Здесь не та нота!.. Я хорошо знал этого валторниста из оркестра нашего Театра оперы и балета имени Глинки. В те годы оркестранты зарабатывали мало, как, впрочем, и сейчас. Духовики-то были в привилегированном положении: могли подрабатывать, так сказать, в сфере ритуальных услуг. Но, естественно, даже частое соприкосновение с человеческим горем не дает права осквернять фальшивкой бессмертную музыку!

– Еще раз! – взмывает дирижерская палочка.

– Мотор! – отзываюсь я. – Дубль два!

– Ваам-парам-пари! – отзывается оркестр. Доходим до партии валторны, – опять неправильно! И тут у меня возникает гениальная мысль:

– Натан Григорьевич, – предлагаю я, – в фонотеке областного радио есть запись вашего оркестра с этой симфонией! Представляете, звучать будет другой оркестр, а наш – просто имитировать исполнение в кадре!

Я думал, что маэстро просто умрет от счастья! И валторнист, наконец, выдаст свой основной репертуар! А Рахлин спокойно так говорит: