Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Да и о чем он может «вспоминать», проживши большую часть жизни в русской деревне? Что особенно интересного может зафиксировать? Ну, допустим, сведения о погоде или о природных явлениях, происшедших в его округе, о том, когда прошел ледоход на реке в таком-то году, засушливое ли было лето, были ли грибы в лесу. Связанный с природой самым непосредственным образом (от погоды напрямую зависит его полевая работа), крестьянин, кажется, как никто, способен выразить множество ее состояний, описать ее выразительные оттенки. Но кому это интересно? Во всяком случае, крестьянин не представляет себе, что эти сведения могут пригодиться кому бы то ни было… Он уверен, что в большой стране «ученые люди» сумеют разобраться в той же погоде лучше, чем простой труженик.

Носитель традиционной культуры, крестьянин может представить гору сведений о местной топонимике, этнографии, быте, нравах. Но опять же: кому интересен быт одной из бесчисленных деревень Руси? Кого могут взволновать ее труженики и бессребреники, пьяницы и негодяи? Крестьянин не надеется на отклик — и помалкивает.

И даже тогда, когда он станет свидетелем, а то и участником события общероссийского и мирового масштаба, он не будет способен вполне оценить и понять это событие. Ну, допустим, война, ну — воевал… Так ведь столько людей воевало, столько погибло! И был он в этой войне не каким-нибудь командующим, а «простым ратником». Что он мог видеть? И то ли увидел, что на самом деле было важным и значительным? И верно ли запомнил? И имеет ли право делать собственные ощущения общим достоянием? Он опять-таки должен осознать важность и особенную ценность собственной жизни и собственной личности. А сознание это дается далеко не каждому[5].

Многие сомнения обуревают пишущего человека, часто он попросту не справляется с ними. И молчит — даже будучи грамотным, памятливым и расположенным к писанию. Те мелочи «вседневной жизни», о которых он мог бы поведать миру лучше иных людей, так и остаются незафиксированными, так и уходят и очень редко могут быть восстановлены, что называется, задним числом. Или восстанавливаются в искаженном виде.

Вот моя деревня,
Вот мой дом родной.
Вот качусь я в санках
По горе крутой…

Это поэтическое «воспоминание» ярославского крестьянина Ивана Сурикова сделалось общеизвестным не только потому, что в свое время попало во все буквари и книги для начального чтения, но и потому, что было в определенном смысле «самодостаточным». Его могли «применить» к собственному детству девять из десяти жителей Руси, считавшие к тому же, что какая-либо дополнительная конкретизация этой «картинке» попросту не нужна: всё в ней и так ясно. И если бы им сказали, что уже через два-три поколения внукам надо будет объяснять, что такое «салазки», «светец», как «плетут лапти», — не поверили бы. Человеку вообще свойственно воспринимать окружающую его обыденность как «извечную» и попросту не обращать на нее внимания. Показательно, что и в стихотворении Сурикова «бытовая» картинка из детства быстро сменяется фантастической картинкой из сказки, которую рассказывает бабка:

И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич
Это будто я…

Ведь не только ребенок уходил от обыденности — сами «взрослые» крестьяне, как с горечью отметил Некрасов, с большей охотой приобретали книжки об «английском милорде», чем сочинения Белинского и Гоголя…

Поэтому крестьянские воспоминания — это не правило, а исключение в крестьянской обыденности. Из многих тысяч опубликованных русских воспоминаний о XVIII — начале XX в. крестьянских лишь несколько десятков.

Когда их просматриваешь, в глаза бросаются две существенные особенности.

Во-первых, подавляющее большинство крестьян-мемуаристов — это выходцы из тех «великорусских» земель, которые некогда составляли северо-восток исторической Руси: Ярославская, Владимирская, Костромская, Вологодская, Архангельская, Нижегородская губернии. Почти не осталось воспоминаний «южных» и «западных» крестьян — даже и из тех мест, что были некогда средоточием Киевской Руси.

Во-вторых, крестьяне, которые писали воспоминания, чаще всего неохотно вспоминали о своем пребывании в «земледельческом сословии». У них мы немного найдем «деревенских» картинок, подобных стихотворным картинкам детства у Сурикова. Ярославские и нижегородские мужики предпочитают вспоминать о «необыденном». О путешествии в Соловецкий монастырь или в Иерусалим, ко Гробу Господню. О том, как скрывались по разным углам Руси от гонителя-старосты. Об удачной торговле на ярмарках. О «добровольном» плену у чеченцев… Как будто эти крестьяне не пахали землю, не косили сено, не ковали лошадей, не убирали урожай. Нет, они указывают, что эти крестьянские обязанности исполняли, и даже справно, но почему-то пишут обо всем этом неохотно и мимоходом, как о чем-то «не главном» в жизни. Отчего это?