Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века

Последняя деталь этого внешне будничного повествования особенно показательна для России. Человек на тринадцать лет по вине пьяницы-штурмана оказался обречен на судьбу «ост-индского» матроса; попал в долгую солдатскую службу и на юге, и на севере Африки, и на островах Атлантического океана; приспособился к чужим нравам, освоился, сделался значим и уважаем — и захотел на родину. Добрался наконец до родины и без особенной злобы воспринял то, что родина для него уготовила: наказание плетьми и последующую ссылку в деревню по ложному показанию самих виновников его тринадцатилетних страданий… Очень все это по- русски, если угодно.

«Странное это чувство — любовь к родине! — замечает по сходному поводу автор других крестьянских воспоминаний. — Я уверен, что трудно найти место более угрюмое, дикое и негостеприимное, как деревня, где я родился. Представьте себе несколько гор, безобразно расположенных. Между этими горами овраги, болота, трясины, и всё это окружено лесом. Речка Удава, текущая с юга на север, похожая более на ручей, имела топи, в которые если попадали лошадь или другое животное, тут и погибали бесследно. <…> Но несмотря на всё это, когда мне объявили, что завтра меня отправят в город С., меня это известие поразило как громом»[17].

Действительно, странное чувство. Архангельский мужик Иван Спехин, не пожелавший оставаться британским гражданином Джоном Петерсоном, доживал жизнь в родной деревне в качестве крестьянского интеллигента:

«С 1825 года я принялся обучать за небольшую плату крестьянских мальчиков и девочек чтению и письму: чтению по часослову и псалтири, а письму по собственному начертанию и прописям. Мальчики приходили в восемь часов утра, в полдень два часа отдыхали, потом до пяти часов снова учились; тем же из них, которые жили далеко от моего дома, за ненастьем и морозами, я давал ночлег и похлёбку бесплатно. Обходился с учениками всегда кротко. Таким образом с 1825 года и до сего времени (1857 г. — В.К.) я обучил 250 мальчиков и девочек. Многие из них поступили в приказчики. Живу в своем доме. Женат был на двух женах, с ними я прижил семерых детей, из которых остались живых трое, все грамотны»[18].

Многократно воспетый «архангельский мужик» Михайло Ломоносов, пришедший к высотам науки из тех самых мест, что и Иван Спехин, право же, не более «разумен и велик», чем «неизвестный распространитель грамотности». Ломоносов просто дальше пробился — ему повезло. Спехину повезло меньше. Но нравственный потенциал оттого не уменьшился, и этот жизненный сюжет запросто разворачивается в увлекательный роман, особенно если вчитываться в каждое слово.

Столь же сухо и сдержанно (хотя и не так лапидарно) рассказывает историю своей бурной жизни нижегородский крепостной крестьянин Николай Шипов в приведенных в этой книге воспоминаниях. И его тоже где только не носила судьбина! Из киргиз-кайсацких степей — в Румынию, и на Кавказ, и в Курск. И как просто повествуется о том, например, как, вынужденный бежать от преследований, он преодолевает — пешком, вместе с беременной женой! — тысячеверстное пространство. Для мужика это дело привычное: надобно прийти пешком из Кишинева в Одессу сына навестить — и пришел, о чем говорить?..

Перед нами две основные разновидности крестьянских воспоминаний. Это или повествование о том, как бедный и бесправный труженик своим трудом и талантами достиг немалых высот; или авантюрный рассказ о пережитых житейских приключениях, которые хотя и не привели к коренной перемене жизни и судьбы, но оказались интересны сами по себе. Персонажи и авторы этих мемуаров — люди, «выбившиеся» из уготованной им «сословной» колеи. Это те, кто занялись торговлей и вышли в купцы, или стали конторщиками, или крестьянские интеллигенты — учителя. В любом случае они оказались затронуты влиянием городской культуры.

Есть еще и третья разновидность. Крестьянин попросту стеснялся писать сам о себе, но начинал с особенным вниманием относиться к окружающему его локусу — тому малому уголку большой родины, в коем ему назначено жить. В его действиях и писаниях обнаруживается и особенная заботливость об этом месте, желание его улучшать и совершенствовать, и особенный интерес к истории этого места. Как показатель последнего интереса возникает нечто, очень похожее на старые летописи, — только это не летописи всей Руси, а зафиксированные известия о бытии своего уголка. Мужику-«летописцу» неважно, вырастет ли этот уголок в большой промышленный город или останется на карте затерянным поморским селом на берегах Двины. Важно, что это его уголок. Здесь проявляется то же странное чувство любви к родине, которое подчас движет многими порывами русского человека. Знакомство с летописью как жанром древнерусской литературы выказывает чаше старообрядца.