Воспоминания торговцев картинами

Случай свел меня с Вламинком, причем я даже не подозревал об этом. Однажды на улице Лаффит я столкнулся с рослым и крепким парнем, которого из-за красного платка, повязанного вокруг шеи, можно было принять за какого-нибудь активиста-анархиста. Он держал в руках большое полотно, изображавшее, если мне не изменяет память, заход солнца, написанный так, будто тюбики с краской яростно выдавливались прямо на холст. Эффект был потрясающим. Человек с красным платком вокруг шеи имел добрые, спокойные глаза, но вы почему-то ждали, что он вот-вот взорвется и скажет: «Тем, кто будет смеяться над моей живописью, я набью морду»… Действительно, подобное полотно вызывало некоторый протест, однако в нем было что-то волнующее, благодаря чему я почувствовал желание познакомиться с его автором. Каково же было мое удивление, когда Матисс привел меня в мастерскую Вламинка! Я оказался в гостях у художника с красным шейным платком. На этот раз на нем красовался деревянный галстук его собственного изобретения, цвет которого он мог изменять по своему усмотрению. Висевшие на стенах пейзажи были вызовом, брошенным ограниченным обывателям, которые признают лишь тщательно приглаженную природу. Однако подобная крайность отнюдь не оттолкнула меня, и я закупил все, что было в мастерской. Так же я поступил и у Дерена. Но, уступая мне холсты, украшавшие стены, Дерен сделал исключение для одной работы, которую он не стал включать в партию: это была копия полотна Гирландайо. Какое изумительное переложение! Помню, как разгневался Дега, увидев замечательную цветную литографию с одного из своих произведений, исполненную Огюстом Кло: «Как он только посмел!..» Но художник тут же добавил: «Однако он чертовски силен, негодяй, сделавший это!» Думаю, что Гирландайо тоже испытал бы подобное чувство восхищенного удивления, глядя на копию своей картины.

Позднее я попросил Вламинка и Дерена нарисовать виды Лондона. Меня упрекали в том, что я «сбил с толку» этих художников, вынудив их отвлечься от своих обычных тем. Сейчас, когда время уже сделало свое дело, сравнивая холсты, нарисованные во Франции, с теми, которые были привезены из Англии, можно убедиться в том, что, если художнику «есть что сказать», он всегда остается верным себе, даже меняя обстановку.

Откровенно говоря, если кто и озадачил людей, ждущих от художника верности однажды избранной манере, так это Матисс. Отказавшись от серых тонов, так понравившихся любителям искусства, он вдруг обратился к яркому колориту, который отличает картину «Женщина в шляпе». Выставленная в Осеннем салоне 1905 года, она ознаменовала новый этап в развитии его таланта. Хотя смелость художника не выходила за рамки чистого классицизма, его светлые тона вызвали подозрения в том, что он вступил в сделку с фовистами.

Этого было вполне достаточно, чтобы насторожить председателя Осеннего салона господина Франца Журдена. Последний охотно демонстрировал свою приверженность исканиям новой живописной школы, но, будучи осмотрительным руководителем, он старательно избегал чересчур открытого разрыва с академическим искусством, которое все еще пользовалось благосклонностью подавляющего большинства людей. Поэтому, постоянно опасаясь оказаться скомпрометированным дерзкими выходками одного из своих «подопечных», Журден полагал, что Матисс, с его «Женщиной в шляпе», чересчур увлекся модернизмом. И хотя сам он отстаивал интересы Матисса, ему не удалось убедить жюри не выставлять это полотно, дабы не нанести величайшего вреда его автору. После того как картина была допущена к выставке, господин Журден с горечью произнес:

– Бедный Матисс, а я-то думал, что у него здесь одни друзья!

Среди тех, кто держался в стороне от молодых художников, искавших общения друг с другом, необходимо назвать Шарля Дюлака.

Я имел случай познакомиться с Шарлем Дюлаком в 1890 году, когда господин Анри Кошен, талантливый переводчик и комментатор Данте, организовал в моем магазине выставку произведений этого молодого художника-мистика, которого очень высоко ценил Гюисманс. Особенно мне запомнилась картина с изображением пруда, по бледной поверхности которого плыли лебеди. Для францисканца Дюлака произведение искусства было как бы порывом к Богу. Поэтому, следуя примеру Фра Анджелико, прежде чем взяться за кисти, он произносил молитвы, ожидая вдохновения. Впрочем, знатоки полагали, что общим у этих двух художников был лишь этот акт благочестия.

Выставку открыл директор департамента изящных искусств господин Ружон – честь, которую ему оказал Анри Кошен. Похвалив, как это принято, выставленные произведения, высокопоставленный чиновник отвел меня в сторону и сказал:

– Мне говорили, что на вашей выставке я увижу господина Кошена…

– Но вы же только что с ним разговаривали!

– Как? Я прекрасно знаю господина Дени Кошена.

– Но выставку Дюлака организовал не Дени Кошен, а его брат Анри.

– Ах вот оно что! – воскликнул Ружон.