Воспоминания торговцев картинами

– Вы чем-то недовольны? – спросил как-то я, заметив его нахмуренный вид.

– Меня здорово обидели. Это может отбить всякую охоту быть республиканцем! Поступить так со мной, старым борцом!..

– Что же вам сделали?

– Что мне сделали?.. Накануне заседания нашего Генерального совета в Индии из двадцати пяти членов, входящих в состав совета, – двенадцать республиканцев, двенадцать реакционеров – двадцать пятый, независимый, еще не определил, чью сторону занять. Мне удалось заручиться его голосом. Реакция тут же потерпела поражение. Но знали бы вы, чего мне стоило сохранить большинство за нашими! Я запер этого человека у себя дома, чтобы он не сбежал и не продался нашим противникам. Но мерзавец изловчился и удрал. Всю ночь с хлыстом в одной руке и фонарем в другой я носился по городу, пытаясь его отыскать. Утром я едва держался на ногах, но поймал беглеца… Вот чем обязана мне Республика! И вот как она мне отплатила! – И промышленник указательным пальцем ткнул в лацкан своего пиджака, украшенный «академическими пальмами».

– На вашем месте, чтобы их проучить, я не стал бы носить эту награду…

– Не носить ее! Эту ленточку, которая обошлась мне в двести рупий….

– Двести рупий за то, чтобы купить один голос! Ничего себе!..

– По-вашему, это дорого? Но тот человек был должен мне двести рупий… Вы понимаете!..

Как-то за завтраком один из моих гостей без конца ерзал и подскакивал на стуле. И вдруг задние ножки стула вонзились в большую картину, приставленную к стене. Невероятно сконфуженный, он стал рассыпаться в извинениях.

– Ничего страшного, – сказал я.

И завтрак продолжился, причем я никак не обнаружил своего настроения.

Уходя, неловкий гость опять начал выражать сожаление по поводу случившегося, и я повторил:

– Право же, ничего особенного.

После того как он удалился, присутствующие дамы сказали мне:

– Вы были великолепны! Как вам удалось сдержаться?

– О, это не потребовало от меня особых усилий… Картина не моя. Впрочем, я предупреждал ее владельца. Когда он попросил меня выставить этот холст, я сказал ему, что его негде повесить. И он, проявив удивительное безразличие, приставил картину к стене. «Ну что ж! – сказал я. – Конечно, теперь можно считать ее выставленной… Но помяните мое слово, с ней непременно что-нибудь случится!» – «Порванный холст!.. – возразил он. – Этого никогда не случится. Сколько шедевров уцелело во время революций, войн, перенесло не одну выставку…»

Когда мой знакомый вернулся, чтобы забрать свою вещь, я показал ему поврежденный холст. Он посмотрел сперва на картину, потом на меня и воскликнул:

– Вот это да! Потрясающе!

– Я вижу, вы относитесь к этому философски.

– Черт возьми!.. Да ведь картина застрахована.

Когда художники рассуждают о живописи, дамы слушают их с ничуть не меньшим вниманием. Подобного рода разговоры, естественно, были обычным явлением в Подвале.

– Моне – это грек! – восклицал, например, художник К.-К. Руссель. – И, отвечая на вопрос, что он подразумевает под этим, добавлял: – Я имею в виду чистоту его искусства. Моне смотрит на природу тем же наивным взглядом, что и современник Праксителя.

– Признаюсь, в некотором смысле я отдаю предпочтение пейзажам Ренуара, – сказал тогда Одилон Редон. – Когда Ренуар рисует деревья, то сразу понятно, что это за деревья. На небольшом холсте, выставленном у Дюран-Рюэля, изображена живая изгородь из шиповника – так и хочется сесть где-нибудь рядышком с ней. Моне же – это прежде всего исследование эффектов, которые создают цвета, помещенные один рядом с другим… Но все эти изменяющиеся тона на его холстах!..

И Редон умолк как бы в смущении… Его скромность не позволяла ему публично выносить суждения о своем коллеге. В разговоре было упомянуто имя Делакруа.

– Вы его знали, мсье Редон? – спросил я.

– Только в лицо. Мне довелось несколько раз встречаться с ним, в частности на одном балу в Ратуше.

– Как же можно любить одновременно Делакруа и Энгра? – удивился кто-то. – Делакруа, переполняемый пылкими чувствами, и такой холодный Энгр!

– Энгр холодный?! – возразил Бенар. – Да Энгр – это сама пылкость, сдерживаемая страсть, которая вот-вот прорвется наружу…

Однажды вечером, прежде чем спуститься на ужин, мои гости осматривали работы Сезанна.

– Этот крестьянин… от его ног воняет! – отрезал Форен.

Дега остановился перед другим полотном художника, на котором был нарисован белый дом в окрестностях Марселя.

– Какое внутреннее благородство! – воскликнул он. – Как это отличается от Писсарро!

– Но помилуйте, Дега, не вы ли подвели меня у Дюран-Рюэля к картине Писсарро «Крестьянки, пересаживающие капусту»? – изумился кто-то. – Тогда она казалась вам прелестной.

– Да, но это было до дела Дрейфуса, – ответил Дега…

Подобные шуточки были привычными для художника. Как-то раз, когда я увидел его на выставке Клода Моне, он надел очки и сказал:

– Отражение солнца в реке меня слепит. Неужели Энгр таскался с мольбертом по большим дорогам?

– Простите, мсье Дега, но разве Ренуар, как и Моне, не работает на свежем воздухе? – возразил я.