Воспоминания военного контрразведчика

«Генерал-армии Петр Иванович Ивашутин человек интересный. Среднего роста, крепкого спортивного телосложения, выносливый. Он был значительно старше меня. Когда мы были с женами в Омулеве на Мазурских озерах в Польше, то моя жена, которая могла бы быть его внучкой, не могла с ним конкурировать во время езды на велосипедах.

Он начинал свою карьеру военным летчиком и дослужился до командира эскадрильи истребителей. Потом была авиационная академия в Москве. Это был период самых больших чисток в армии 1937–1938 гг. Большие чистки произошли также в контрразведке, а там, естественно, нуждались в командирских кадрах. Именно тогда его, военного летчика, перевели из академии на должность шефа контрразведки корпуса. С началом войны он возглавил контрразведку одной из армий. Потом стал руководить контрразведкой фронта. Деятельность его проходила на южных фронтах у генералов Малиновского и Ватутина. В заключительной фазе войны (Балканы, Австрия) он был у маршала Федора Толбухина. Я время от времени шутил: мол, это он меня освободил.

После войны Ивашутина назначили заместителем шефа контрразведки Советской армии. На этом посту и застала его смерть Сталина. Тогда Ивашутин вдруг обнаружил, что никто им не интересуется. Секретарша перестала приносить ему служебную почту (только газеты), никто ему не звонил, никто с ним никаких дел не решал. Приходил на работу ровно в восемь, выходил в три и… ждал ареста. Но однажды его вызвали в ЦК и предложили пост заместителя председателя КГБ. Повышение, и еще какое!

Ивашутин говорил мне, что до сих пор не знает, почему в течение нескольких недель был отстранен от работы, как не знает и того, почему его назначили на этот высокий пост (ларчик открывается просто — шла расстановка политических сил в стране. Кто с кем, и за кого? — Автор).

Когда разразился скандал с Пеньковским, то выяснилось, что много высших офицеров Советской армии, в том числе и маршалы, были коррумпированы или недостаточно бдительны. В этом, наверное, загадка временного отстранения Ивашутина.

Афера Пеньковского нанесла страшные потери Советскому Союзу и чуть ли не закончилась третьей мировой войной.

Ивашутин был большим барином. По-разному о нем говорили. И как о сатрапе, и как о держиморде, и как о человеке беспомощном. Я этого о нем сказать не могу, потому что в отношении меня он был всегда корректен, тактичен и доброжелателен.

Голова у него работала отлично, как компьютер. Иногда удавалось перевести разговор на тему Афганистана, и он начинал оперировать фамилиями вождей племен, различиями между ними, кто на ком женат, чья дочь за какого вождя была выдана. И все сходилось. Я несколько раз это проверял.

Был случай, когда, спровоцированный Ярузельским, Ивашутин начал сыпать тактико-техническими данными крылатых ракет. Я записал, а потом проверил. Опять все полностью сошлось.

Он был сообразительным, способным, инициативным и очень уверенным в себе, хорошо знал себе цену. Когда ему сменили три звездочки генерал-полковника на одну большую, я поздравил его с этим повышением. Ивашутин же отреагировал своеобразно, сказав, что если бы он не перешел в контрразведку, то пошел бы гораздо дальше. Звание генерала армии было, по всей вероятности, для него недостаточным[5].

Особенно он начал импонировать мне после одного разговора. Это было в конце 70-х годов, во время ужина, устроенного им в мою честь.

Хочу заметить, что его бабка была полькой, он даже немного говорил по-польски. Особенно любил рассказывать, как после освобождения советскими частями Ченстоховы ксендз в проповеди (это Ивашутин повторял уже по-польски) говорил: „Матерь Божия Ченстоховская, помоги польскому солдату добить гитлеровскую бестию в Берлине, а русским — уж как захочешь“. При этом ксендз пренебрежительно махнул рукой. Ивашутину это страшно нравилось. Я говорю ему:

— Знаете, товарищ, поляки в своем подавляющем большинстве верующие люди. Даже коммунисты, ложась спать, когда их никто не видит, тихо произносят молитву. И все поляки одну из молитв произносят за здоровье и благополучие вашей группы войск в ГДР.

Он сразу стал серьезным и говорит:

— Чеслав Янович, а ты уверен, что эти наши части в ГДР могут быть гарантом безопасности вашей границы?

На это я ответил, что вся наша политика на этом основана. Последовал ответ, что он не был бы столь уверен. Я спрашиваю: „Как это?“. — „Представь себе, — продолжал Ивашутин, — такую ситуацию, что Польшу в результате какого-то военного катаклизма поделили пополам и граница проходит по Висле. Польша разделена на Восточную и Западную. Обе противостоят друг другу, но одновременно взаимно тянутся к объединению, так как разделение искусственное. То же самое ГДР и ФРГ.

А теперь представь себе, что однажды, под влиянием какого-то заговора, а это уже было, на улицу выйдут бабы с детьми и начнут разбивать Берлинскую стену, ломать заграждения на Эльбе… Ты что думаешь, мы выведем танковые дивизии и будем в этих женщин стрелять? Не те времена! Во время войны мир восторгался, когда мы убивали немцев, и чем больше, тем громче кричали „браво“. Сейчас, если бы мы убили даже одного немца, весь мир выступил бы против нас. И так будет. Эта граница и стена будут уничтожены. Де-факто Германия объединится, и в определенное время сложится такая ситуация, при которой в Западной Германии будут американские, французские и английские дивизии, а в Восточной — советские.

А затем объединенная Германия захочет избавиться от чужих войск. А так как содержание этих войск стоит дорого, то немцы выставят и нас, и их. После этого вам придется рассчитывать только на себя“.

Эти оценки и выводы Ивашутина испортили мне настроение, хотя и отнесся я к ним лишь как к отвлеченным предположениям…

Вернувшись в Польшу, я проинформировал об этом разговоре генералов Ярузельского и Сивицкого, а также рассказал нескольким близким друзьям. После того как рухнула Берлинская стена, я рассказал об этой удивительной беседе нескольким высокопоставленным чиновникам Боннского МИДа и Геншеру. Для них это было полной неожиданностью[6].

Сегодня все это выглядит как само собой разумеющееся. Но тогда для нас было аксиомой, что любое нарушение равновесия, особенно на территории ГДР, грозит опасным взрывом в глобальном масштабе, с вполне предсказуемыми последствиями для Польши, ее западных границ, тем более что уже тогда их ставили под сомнение…»[7]