Воспоминания Железного канцлера

Я сказал Геррфурту, что после наших обсуждений не мог предположить, что он, не колеблясь, выступит со своим планом реформы и притом без согласия государственного министерства. На это я получил смягчающие и уклончивые ответы такого рода, что у меня уже тогда зародилось подозрение, что мой коллега заручился за моей спиной согласием императора на свои планы и что перспектива значительного влияния указанной реформы была для Геррфурта средством завоевать милость императора и окончательно остаться в должности министра. Если бы уже в то время он не сознавал, что за его спиной стоит император, то в своем выступлении против моего мнения и точки зрения государственного министерства, известных ему, он вряд ли зашел бы так далеко, как это показала полученная мною информация[73].

Глава тридцать четвертая Коронный совет 24 января

Когда у императора возникла мысль и созрело решение удалить меня, – я не знаю. Мысль о том, что он не разделит со мной славы своего будущего правления, была ему внушена и усвоена им еще тогда, когда он был принцем. Было естественно, что за будущим наследником престола, пока доступ к нему, как к молодому офицеру, был нетруден, увивались карьеристы, которых на берлинском диалекте в свое время называли «военными и гражданскими сапожниками». Чем вероятнее становилось, что принц вступит на престол вскоре после смерти своего деда, тем энергичнее становились старания завоевать симпатии будущего государя в личных и партийных целях. При этом против меня еще раньше была использована хорошо взвешенная фраза графа Вальдерзее: если бы у Фридриха Великого был такой канцлер, то он не стал бы великим.

Недовольство, которое обнаружил принц Вильгельм в переписке со мною по делу Штекера (его письмо от 14 января 1888 г.), снова рассеялось, по крайней мере внешне. На обеде, данном мною 1 апреля, принц, ставший к тому времени наследником престола, провозгласил тост за меня. По сообщению «Norddeutsche Allgemeine Zeitung», подлинные слова принца были:

«Пользуясь образами из военной области, я сравниваю наше теперешнее положение с положением полка, идущего в атаку: командир полка пал, следующий по чину, хотя тяжело ранен, но смело скачет вперед. Взоры обращены на знамя, высоко поднятое знаменосцем. Так и ваша светлость высоко держит знамя империи. Наше сердечнейшее пожелание, чтобы ваша светлость еще долгие годы, совместно с нашим любимым и обожаемым императором, высоко держали имперское знамя. Да благословит и хранит Господь императора и вашу светлость!»

Открытка.

Отто фон Бисмарк, 1889 г.

1 января 1889 г. я получил следующее письмо:

«Дорогой князь! Год, который принес нам так много тяжелых испытаний и невознаградимых утрат, приходит к концу. Радостью и одновременно утешением служит для меня мысль, что вы являетесь моей верной опорой и с новыми силами вступаете в новый год. От всего сердца молю для вас счастья и преуспевания и прежде всего здоровья на долгие годы. Надеюсь, с помощью божьей, еще долго работать совместно с вами на благо и величие нашего отечества.

Вильгельм I. Л.».

До осени в его настроении не было заметно никаких признаков перемены; но в октябре, во время пребывания русского императора, его величество был поражен тем, что я отсоветовал ему предположенный вторичный визит в Россию; своим поведением по отношению ко мне он дал почувствовать свое недовольство. Описанию всего этого будет отведено должное место в одной из следующих глав. Через несколько дней император выехал в Константинополь. Из Мессины, Афин и Дарданелл он посылал мне дружеские телеграммы о своих впечатлениях. Однако впоследствии я получил сведения, что за границей ему приходилось «слишком много слышать о канцлере». Возможное раздражение по этому поводу усиливалось хорошо рассчитанными остротами моих противников. В числе прочего говорили о фирме «Бисмарк и сын».

Между тем, 16 октября я отправился в Фридрихсруэ. Ради личного положения мне, в моем возрасте, не надо было цепляться за свою должность, и если бы я предвидел предстоявшую в скором времени отставку, то осуществил бы свой уход в форме, более удобной для императора и более достойной для меня. То обстоятельство, что я этого не предвидел, доказывает, что, несмотря на 40‑летнюю практику, я не стал придворным и что политика занимала меня больше, чем вопрос моего личного положения, к которому меня приковывало не властолюбие и честолюбие, а лишь чувство долга.