Восстание

Однако Колчак не хотел сдаваться. Он придумал новую теорию «пружины». Он твердил всем в штабе, что уменьшение территории означает усиление армии, что армия на маленькой территории, армия, свободная от необходимости защищать гигантские пространства, будет способна, как сжатая пружина, распрямиться и ударом страшной силы снова отбросить красные войска за Урал. Он не замечал, что сжиматься в пружину уже нечему, что скорость движения его бегущей армии увеличивается пропорционально пройденным километрам, что полки, превратившиеся в батальоны, превращаются в роты, а ряды рот редеют все больше и больше; он закрывал глаза на то, что дезертирство из армии растет с каждым днем и что мобилизованные солдаты отступают только до своих деревень, а там скрываются в ближайших лесах или убегают к партизанам.

Он не хотел видеть, что его рассыпавшаяся на отдельные отряды армия давно превратилась в банды, грабящие крестьян, в банды, которые в деревнях и селах все ненавидели от мала до велика. Он без умолку болтал о «пружине», забывая, что нельзя сделать пружину из гнилых ивовых прутьев, и не понимая, что движение на восток разбитой, деморализованной и ненавистной народу армии уже нельзя было остановить никакими силами. Инерция движения была столь сильна, что останови он армию на каком-нибудь рубеже обороны, и она сама рассыпалась бы от этой остановки в труху, как сразу рассыпается при малейшем толчке истлевший гнилой пень.

Он ничего не хотел замечать и ничего не хотел слышать о разгроме армии, уже оторвавшейся от противника на сотни километров и все еще продолжающей бежать с удвоенной скоростью. Он на все закрывал глаза и с упорством маньяка твердил о «пружине», всем тыча под нос телеграмму генерального американского консула мистера Гарриса, который уведомлял свое правительство, всех и вся, что оставление Омска нужно считать не слабостью, а силой верховного правителя Сибири. Он все еще не терял надежды на присылку обещанных Моррисом заморских солдат, на японцев, которых всесильные американцы заставят продвинуться к западу от Байкала, и ждал чуда, считая часы. Сколько их осталось до того срока, когда он станет во главе сжавшейся в пружину армии и поведет ее в бой?

Он все чаще и чаще говорил о какой-то своей миссии и, чем хуже были дела на так называемом фронте, тем заносчивее становился со своими подчиненными и с тем большим презрением выслушивал их советы.

Он осмеял и прогнал приехавшего к нему генерала Лебедева, лишь только тот заикнулся, что пора бросить железную дорогу, на которой владычествовали ненадежные чехи, и, без шума перегрузив на подводы ценности из золотых поездов, пешим порядком пробиваться во главе отряда верных людей к границам Китая. Он назвал Лебедева сумасшедшим и показал ему телеграмму Гарриса, сказав, что не намерен из верховного правителя Сибири, которого поддерживают союзники, превращаться в командира партизанского отряда. Он упрекнул своего бывшего начальника штаба в непонимании великих дел и грядущих свершений, а потом прогнал его.

Лебедев с грустью и досадой взглянул в окно на стоящий рядом золотой поезд и ушел, навсегда простившись и с адмиралом и с золотым запасом.

Но в этот день и Колчак последний раз видел в окно свои золотые поезда. Чехи, может быть, узнав о предложении Лебедева и о намерениях некоторых офицеров воспользоваться золотом, заменили колчаковский караул у золотых поездом чешским караулом и отправили поезда подальше от глаз верховного правителя и его генералов.

Колчак был возмущен, но смирился. Он понял, что здесь уже не его территория, что здесь, на железной дороге, нет его войск и ему нечем заставить чехов исполнить его волю. Он решил пока промолчать и, затаив обиду, ждал дня, когда придут обещанные Моррисом войска, когда он снова соединится со своей сжавшейся в пружину армией и со своим правительством, сейчас заседающим где-то далеко, в какой-то иркутской гостинице «Модерн».

О, тогда он снова будет силой и вернет свое. Тогда он поставит на колени вышедших из повиновения чехов…