Восстание

Ксенья встала с койки, шагнула к дверям, но едва удержалась на ногах. Колени у нее ослабели и подгибались. Чтобы не упасть, она протянула вперед руки и, коснувшись холодного железа дверей, прижалась ухом к закрытому «глазку».

«Уводят на казнь…»

Шум в коридоре удалялся. Где-то хлопнула железная дверь, и удар ее прозвучал, как выстрел. Опять раздался крик. Но теперь он был приглушен каменными стенами — кричал кто-то в камере. Это был даже не крик, а вопль без слов. Человек взывал о помощи, зная, что и без слов все поймут. И тюрьма действительно поняла. Закричали во второй камере, в третьей, закричали также без слов, но на пределе всех человеческих сил.

Крик был заразителен. Он проникал из камеры в камеру, он перекатывался с этажа на этаж, из корпуса в корпус. Теперь кричала вся тюрьма. Кричала и Ксенья. Она кричала, не слыша своего, ставшего вдруг чужим голоса, кричала и била маленькими кулаками в железную дверь…

11

Крик тюрьмы смолк так же неожиданно и сразу, как начался. И тогда в камеру с улицы донеслись глухие винтовочные выстрелы. Ксенье показалось, что стреляют где-то недалеко от тюрьмы, может быть, на берегу реки Ушаковки.

Она вернулась к койке и прислушалась, закрыв глаза, словно рыжий свет огарка в фонаре мешал ей слушать.

Опять за окном дробно рассыпался нестройный винтовочный залп.

Ксенье почудилось: черный тюремный мост, покатый берег замерзшей реки, сугробы у оград растянувшейся улицы, человек со связанными руками, прижавшийся к доскам глухого длинного забора.

«Расстреливают…»

Она ничком упала на коечные доски и закрыла лицо ладонями. Она старалась не слышать стрельбы за окном, но даже потрескивание сальной свечи казалось ей выстрелами.

Так пролежала она долго, без движения, почти без чувств, ощущая только боль в надсаженном горле да жаркое удушье, от которого ныло ставшее почему-то огромным, отяжелевшее сердце.

И вдруг на улице за окном что-то грохнуло, будто сорвались с петель тяжелые тюремные ворота и всем своим железом ударили по твердой, как камень, мерзлой земле.

Ксенья оторвала лицо от ладоней. В камере стоял утренний полусвет. Окно было белым, словно за ним клубился густой пар. Оплывшая свеча чадила, свалив на сторону обгорелый черный фитиль.

И еще Ксенья не успела понять, что это рухнуло там, за тюремной стеной, как в коридоре раздались торопливые шаги и кто-то крикнул:

— Скорее, товарищи! Сюда бьет… Скорее…

Ксенья села на койке и испуганно посмотрела на закрытый «глазок».

«Товарищи…» — Ей казалось, что она ослышалась.

Опять за стеной железо ударило в мерзлую землю и с воем рассыпалось, заставив вздрогнуть и загудеть оконные стекла.

— Все вниз, все вниз! — кричал в коридоре человек, и еще поспешнее стали шаги.

Только теперь Ксенья поверила в слово «товарищ».

«Восстание… Освобождают тюрьму…»

Она поспешно нащупала на койке берет, надела его и, остановившись посреди камеры, стала застегивать пуговицы своего летнего пальто. Пальцы не хотели слушаться и никак не могли раздвинуть узкую петлю наверху у ворота.

Шум в коридоре все нарастал и нарастал: голоса смешались с топотом ног, лязгали железные двери, позвякивали стекла от гулких ударов за окнами.

Ксенья уже знала, что это стреляет артиллерия, что это где-то поблизости лопаются снаряды. А пуговица все не хотела застегнуться. И вдруг Ксенье почудилось, что вся тюрьма уже освобождена, что все сбегают вниз, чтобы взять оружие и примкнуть к восстанию, и только о ней забыли, забыли открыть ее камеру.

Она бросилась к двери и стала колотить в нее кулаками с таким же отчаянием и с таким же напряжением, как колотила ночью, когда человека уводили на расстрел.

— Откройте! — закричала она. — Откройте! Сейчас же откройте!

За собственным криком она не слышала, как щелкнул замок, и на мгновение даже удивилась, что дверь так легко поддалась ее ударам. Потом она увидела бледное лицо тюремщика, который каждый день приносил ей тюремную картофельную похлебку, и выбежала в шумящий коридор.

Все бежали к лестнице, и она побежала вслед за всеми, все еще на ходу стараясь застегнуть верхнюю пуговицу. У лестничной клетки она увидела человека в черном рабочем полушубке и с обрывком красного кумача на папахе. Прижимая к себе винтовку, чтобы она не мешала бегущим мимо него людям, он кричал:

— Распыляйся по домам… В тюремном дворе не задерживайся… Сюда из орудиев бьет, как бы греха не вышло…

В полумраке лестничного пролета она едва различала лица людей, толпящихся вокруг, но приметила, что многие были одеты еще легче, чем она, — только в пиджаки да летние рубахи.

«Что делать? К Силову, да-да, конечно, к Силову… Там я узнаю, где Андрей, где Платон Михайлович… Там я достану теплую одежду…»

Грохот разрывов становился все отчетливее, все громче, и казалось, вот-вот снаряды ударят в дрожащие стены тюрьмы. У выходных дверей внизу рабочий с красной лентой на шапке, пропуская во двор освобожденных, твердил, как заученный урок:

— Предместье в наших руках. За Ушаковкой — белые, там бой идет. Туда не суйтесь, по ближним избам расходитесь — любой пустит…