Восстание. Документальный роман

На сопках уже лежал снег. Несколько дней держалась солнечная погода, и бухта блистала, как золотая подкова. Потом налетели облака, но все равно, по таймырским меркам, стояла весна, минус семнадцать. В лагере пахло кровью — сучья война еще не отгремела, и первое, что мы с Ковалевым и Казюленисом, еще одним норильчанином, увидели, была ватная масса на полу умывальни, зажавшая живот красными руками, сипевшая и мычавшая. Надзиратели нехотя устроили шмон, чтобы найти оружие, ничего не нашли и, взяв с собой нескольких подозреваемых, убрались. Кем был зарезанный, что случилось там, под склоном горы с видом на прилепившиеся к заливу домики вольных, — этого мы так и не узнали. Горлаговцев считали заразными бунтарями и отправили дальше с уезжавшим в Сусуман этапом. Для политических в этих краях был отдельный лагерь — Береговой.

Грузиться в крытый «зис» начали до рассвета, затемно. В углу кузова разгоралась буржуйка, рядом с которой грелась вохра в тулупах. Заразным велели сесть подальше от борта, и соседи наградили нас такой молчаливой ненавистью, что я вздрогнул, не сознавая, что происходит; понял позже. Когда мы въехали в долину Колымы, резко похолодало, и грузовик, ревя, карабкался выше и выше на перевалы, ко все более сухому морозу — его иглы сразу впивались в лицо, и оно мгновенно деревенело. Сидящие у борта прикрывали глаза варежками и старались шевелиться, чтобы как-то согреться. Остановиться, вылезти и потопать ногами, растереть руки — все это запрещалось. Я поглядел в щель брезентовой мантии фургона: мимо тянулись высокие, выше таймырских, горы, чьи склоны были усеяны осыпями со скалами-останцами — башнями, зубцами, фортами. Их гребни, ребра и контрфорсы выглядели крайне скупо, будто скульптор лепил их из остатков, а оставалось немногое. Позже я увидел, что в каньонах рек много прижимов, а на склонах вершин переплетались корнями карликовые березы, незаметные, как и стланик под снегом. Ближе к полудню началась метель, и возвышающиеся вкруг дороги колоссы пропали. «Зис» влачился медленно, так как путь почти не просматривался. Казалось, многие заснули. Грузовик съехал с широкой дороги и затрясся по ухабистой. Наконец спустя полдня «зис» достиг поселка, где нас надлежало выгрузить, и явившийся из лагеря конвой открыл борт. Оттуда выпало с деревянным стуком несколько замерзших тел. Охрана, матерясь, пощупала их и заскрипела валенками за фельдшером и санями. Вдали маячили приземистые бревенчатые дома. Это был поселок Стан-Утиный. Оттуда мы шли по нечищеной запорошенной дороге до прииска Холодный. Здесь с перевала спускался ручей, и в низине стужа действительно ощущалась острее. Три шахты и бараки с цехами ремонта построили в узком распадке между сопок — зачем «фашистам» солнце?

Нескольких дней хватило, чтобы понять, что Кузнецов послал нас умирать. В геодезистах здесь не нуждались, тем более в подземных измерениях я не разбирался. Полгода температура не поднималась выше минус двадцати. На глубоких горизонтах шахт, где добывали золото, конечно, было теплее, но пронизывающе сыро и пыльно. К тому же нас все равно поставили наверх — перегружать руду на механизированную дорожку, по которой добытое ползло на обогатительную фабрику. Здесь все шили себе маски, иначе лицо замерзало и превращалось в гримасу — боль ощущалась лишь первую минуту, а потом люди просто теряли лицо, не чувствовали его более никак. Фабричная работа в отапливаемом цеху на отборе кусочков золота считалась манной небесной, за нее убивали, ее оплачивали последними вещами и постыдными услугами. Сбежать же отсюда было так же сложно, как из Норильска, и совершали побеги лишь от отчаяния — хотя, конечно, ходили легенды о том, как счастливцы добирались до тайного порта на берегу океана, откуда ходили корабли в Америку, и подкупали вынесенным по крупицам золотом моряков, и уплывали.

В каждом бараке был угол, где лежали обессилевшие, дошедшие, а в санчасти каждый день умирали. Остальные были не очень-то сплочены, и так же, как в Норильске, многие бегали к администрации. Но это ничего не меняло. Я быстро понял, что работать на сероликих и медленно умереть — совершенно не то, чем мне хочется кончить свою жизнь, пусть даже и застрявшую в подвешенном, выжженном нигде. Раз бежать в одиночку или маленькой группой было глупостью, то выход был один — повторить восстание, только теперь все делать наверняка и не обманывая себя. Раз я оказался здесь, то надо было поднимать тех людей, которых занесло сюда.