Восстание святого

Елена пристально смотрела на меня с жеманным выражением лица. Как далеко я позволю Елене зайти? Как далеко я позволю ей зайти, чтобы бросить мне вызов, прежде чем я наконец поставлю ее на место? Я любил и уважал ее. Большую часть своей жизни она была мне ближе всего к матери. Но в наших отношениях существовала определенная грань: я был первенцем Руссо, а она — женщиной, не носящей ту же фамилию. Эту черту я не позволял ей переступать. Никогда.

Она снова села за барную стойку.

— Думаю, ты должен ей сказать.

Разочарованный, я потер затылок.

— Что именно?

— Настоящую причину, по которой тебе нужны ее акции.

— Зачем мне это делать? — Насмехался я.

— Может, если бы она знала правду, то не разрывалась бы между борьбой с тобой и принятием тебя.

Я провел пальцем по своей челюсти, почесывая пятичасовую тень.

— Она может бороться со мной сколько угодно. Но она не победит.

— Я не беспокоюсь о ее победе, Марчелло.

— Тогда, о чем именно ты беспокоишься? — Я огрызнулся, но она даже не вздрогнула.

— О том, что Мила будет съедена заживо, потому что ты отправил ее в логово льва безоружной.

Вокруг нас воцарилась тревожная тишина, словно последние секунды перед тем, как сработает таймер смертельной бомбы. Тяжесть на моих плечах удвоилась, когда слова Елены прозвучали в моей голове как сигнал пожарной тревоги. Но я не мог позволить этому повлиять на меня. Слишком многое было поставлено на карту, и я должен был не упустить из виду то, что имело значение, а именно — выполнить то, что я задумал в тот день, когда вышел из дома отца.

Уничтожить его.

Я провел ладонью по лицу и выпрямился с новой решимостью.

— У меня нет на это времени. Что бы ни происходило в твоей голове, или что бы там ни показывали тебе твои карты, позволь напомнить тебе, что Мила — лишь средство достижения цели.

— Пока что.

— Не надо, — предупредил я, но Елена продолжала смотреть на меня горящими глазами, как будто в них заключалась вся мудрость мира.

— В прошлом велись великие войны, которые начинались из-за женщины. В конце концов, всегда оставался один вопрос. — Она положила руки на колени, сплетя пальцы. — Стоила ли она того?

Я втянул воздух сквозь зубы: ее послание прозвучало громко и четко. Но я не желал, чтобы это меня огорчало, заставляло терять из виду то, чего я хотел добиться с того самого дня, как вышел из отцовского особняка.

— Я дал клятву, обещание, ради которого я начал эту войну. И, Бог мне свидетель, я выиграю эту войну, и она будет стоить каждой капли крови, пролитой на моих руках. — А Мила, — я наклонил голову, со стальным выражением лица, — она лишь оружие, которым я перережу горло своему врагу.

Ярость жгла мне язык и овладевала моими костями, когда я повернулся и зашагал прочь. Если я не уйду сейчас, тетя Елена получит по заслугам, чего она не заслуживала, хотя и нажала на все неправильные кнопки в течение десяти минут. Но я знал ее, я знал ее сердце. Она участвовала в этом по тем же причинам, что и я, но казалось, что Мила задевает ее за живое. В какой-то степени я задавался вопросом, не видит ли она дочь, которой у нее никогда не было, когда смотрит на Милу. Я мог бы посочувствовать ей в этом. Ни одна женщина не должна нести бремя невозможности реализовать свой биологический, данный Богом дар — произвести на свет ребенка.

Это немного успокаивало меня, когда я пытался размышлять об источнике мотивов Елены.

Мои шаги гулко отдавались в коридоре. Мысль о том, что Мила ждет меня, связанная и все еще страдающая, приводила меня в восторг. И в то же время я не мог остановить угрызения совести, которые пытались пробиться в мою грудь. Я потерял себя с ней. Потерял контроль над собой и думал только о своих развратных желаниях, не обращая внимания на то, что она не похожа ни на одну из других женщин, с которыми я был. На самом деле, мне это нравилось. Мне нравилась мысль о том, что она невинна, не испорчена, что ее можно извратить и испортить.

Войдя в свою комнату, я увидел ее, связанную и страдающую, именно такой, какой я ее оставил: ноги раздвинуты, платье задрано на талии. Ее голова дернулась, и она бросила на меня полувопросительный взгляд через плечо.

— Ты пришел, чтобы еще помучить меня?

Я усмехнулся.

— Значит, ты признаешь, что то, что я не трахаю тебя, это пытка?

— Я бы сказала "иди нахуй", но я не в настроении иронизировать.

Я подошел ближе, следы на ее коже припухли и покраснели по всей заднице. В груди заклокотали угрызения совести — непрошеное чувство, заставившее меня пожалеть, что я не захватил с собой бутылку бурбона.

Я не мог смотреть на следы на теле женщины, оставленные моей рукой или плетью, и испытывать угрызения совести. Это нервировало. Сожаления я не испытывал никогда, и на то была веская причина. Раскаяние… это всего лишь шип, растущий из корня слабости, который, начав расти, уже не остановится, пока не вонзится в кожу тысячей шипов. Тем не менее в груди у меня было тяжело от беспокойства, и я, схватив влажное полотенце с алоэ вера, сел перед ней и потянулся к ее лицу.

Она отпрянула.

— Что ты делаешь?

— Лежи спокойно.