Восстание в подземелье

Другие работали гравировальными иглами, «карандашной манерой», меццо-тинто. Каждый выполнял своё задание самостоятельно, ни один производственный процесс нас не связывал.

Работали мы сидя. У каждого было своё постоянное место, свой стол, табуретка и инструмент – всё строго пронумерованное. Переставлять стол или даже передвигать его строго запрещалось – опять же под страхом какого-то неведомого наказания.

Казалось, если каждый работал самостоятельно и ничем не был связан с соседом, зачем нас держать вместе? Причин, по-видимому, было несколько. Первая и наиболее вероятная состояла в том, что нельзя же для каждого гравёра заводить отдельную мастерскую. Судя по длине коридоров, количеству поворотов и множеству лестниц, таких, как мы, в этом подвале было немало. К тому же, надо полагать, среди нас находился ставленник Кранца (в тюрьмах их обычно зовут «наседками»), специально посаженный, чтобы доносить начальству о нашем поведении. Потом я узнал причину, по которой сам я оказался в этой мастерской: накануне в ней освободилось место. Увели испанца Хуана, заключённого номер 333.

Это может показаться невероятным, то, что я сейчас скажу: шесть человек, работавших в одном помещении, были схвачены в разных концах мира. Один из нас, Курт, был немцем (его мы особенно опасались первое время), другой, Цой, – корейцем, третий, Отто, – эстонцем и четвертый, Али, – арабом (не знаю толком откуда – из Абиссинии или из Алжира), и, наконец, я – еврей. О шестом узнике этой камеры-мастерской я ничего не могу сказать, потому что ни имя, ни национальность его нам не были известны.

Это был молчаливый человек, низенький и очень тощий; выглядел он старше нас всех, хотя в коротко остриженных волосах его не было ни одного седого волоса.

Есть такие люди, у которых волосы не седеют. Он всегда сидел к нам спиной, не отрываясь от работы, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит рядом. Иной раз мы наблюдали, как он, сидя за столом, вдруг бросал инструмент и на мгновение поворачивал к нам голову. Обычно в такие минуты в его маленьких, беспокойных глазках появлялась растерянность, может быть даже испуг. Уставившись в одну точку, он подолгу сидел не шевелясь. Потом лицо его оживало, в глазах появлялось что-то похожее на улыбку, губы шевелились. Молился ли он таким образом или просто шептал что-то, мы не знали.

Мы прозвали его – разумеется, только между собой – «Пророком». Курт, не скрывая улыбки, утверждал, будто в минуты экстаза наш шестой узник разговаривает с богом. А с богом, как известно, может беседовать только пророк.

Как видите, даже в этой могиле мы порой не отказывались от шутки.

Однажды, когда Пророк прекратил работу и, сидя неподвижно, пристально разглядывал какую-то одному ему видимую точку на противоположной стене, я невольно бросил взгляд на его стол, где лежала почти готовая гравюра виньетки, главным мотивом которой была бесконечная волна. Пророк, надо думать, долго работал над этим сложным рисунком, – выполнен он был мастерски. Почему-то захотелось мне в эту минуту заглянуть в лицо Пророку, получше разглядеть его тонкие, почти детские пальцы, умевшие, однако, создавать прекрасные, бесценные рисунки. Но вдруг – словно молния блеснула передо мной! Сердце взволнованно и тревожно забилось… Казалось, вот-вот закружится голова и я упаду. Вначале я и сам не понял, что меня так взволновало. Я оглянулся – не смотрят ли на меня соседи, не заметили ли моего испуганного лица – и, перегнувшись через стол, продолжал с величайшим интересом разглядывать уже почти готовый рисунок, лежавший на столе Пророка.

Где я видел такую виньетку?

Перед глазами вставали десятки гравюр и орнаментов, виденных ещё там, на живой земле, в сказочно далёкие времена. Много перевидал я их на своём веку! Бывало, часами простаивал у витрин больших магазинов, Где продавались картины и гравюры знаменитых мастеров, без устали бродил по базарам Лодзи, Кракова, Катовиц, Ченстохова, Варшавы, любуясь работами художников и гравёров. Но где же я, чёрт меня побери, видел точно такую виньетку? Почему она меня так взволновала?

Ночью я не мог уснуть. Снова и снова перебирал в памяти гравюры, всё виденное на выставках, в нищих мастерских варшавских Налевков (Район в Варшаве), в иконописной монастыря, у кустарей Ченстохова и Катовиц. Нет! Там такой виньетки не было!

И всё же я хорошо помнил этот рисунок. Больше того, он почему-то долго жил в моем воображении, долго волновал меня, пока горькие события последнего времени не вытеснили его из памяти. Но стоило бросить беглый взгляд на стол Пророка, и рисунок снова ожил, снова разбередил душу.

Где, где же я видел такую виньетку?!

Память моя, как видно, ослабела – я ничего не Мог вспомнить…