Восстановление нации

Абсолютное подчинение индивидуума государству, одна из характерных черт эпохи, объясняет отчасти это явление. Индивидуум часто возмущается, вступает в борьбу с господствующей властью, но, побежденный, подчиняется своей участи и заботится лишь о том, чтобы умереть прилично и праведно, как если бы он был в своей избе. Часто осужденных приводят к эшафоту несвязанными, они спокойно кланяются присутствующим, повторяя: «Простите, братцы!» Затем сами помогают палачам. Обвиненные в прелюбодеянии женщины, зарытые в землю заживо, благодарят наклоном головы тех милостивцев, которые бросают в колоду, специально предназначенную для этой цели, монеты на их погребение.

Такой же грубой и дикой является материальная жизнь не только народных масс, и более образованных слоев, без следа какого бы то ни было изящества или хотя бы самого элементарного комфорта, даже в жилищах вельмож. Крестьяне и рабочие живут подобно животным и едят не лучше последних. «Вся их кухонная утварь, – говорит Стрюйс, – состоит из нескольких горшков и глиняных или деревянных блюд, которые мылись один раз в неделю, из оловянной кружки, из которой пили водку, а также деревянного кубка для меда, который они почти никогда не ополаскивали». Так жили все слои населения.

Крыжанич, правда, замечает, что они начали строить вместо деревянных домов каменные или кирпичные, но что внутренне убранство лишено по-прежнему комфорта; серебряной посуды мало, чаще используются глиняные горшки и деревянные блюда. Крыжанич не не видел блестящей оловянной посуды, которая так часто встречалась в то время в Германии, даже в домах бюргеров. На стенах не было никаких украшений, кроме паутины. Перины не использовались, только шерсть или солома; дневная одежда служила ночью простыней и одеялом. Никаких изысков в пище – каша, капуста, огурцы, соленая рыба, часто испорченная, – вот обыкновенное меню. Приправами служили лук и чеснок, запах которых наполнял даже дворец царя. Крыжанич присутствовал на царском пиру и заметил, что его тарелка не была мыта по крайней мере в течение года.

На таких пирах угощение было обильное, количество яств и питий чрезмерное, но на Мейерберга это производило только отталкивающее впечатление.

«Одно опьянение кладет конец их манере пить, и никто из них не покидает стола, пока не свалится мертвецки пьяный. Во время обеда отрыжка, выходившая у них изо рта с запахом водки, лука, чеснока и репы, вместе с … так портили воздух, что можно было умереть, сидя вблизи них. Платки у них не в карманах, а в шапках, и так как они садятся за стол с непокрытыми головами и им лень тащиться за шапкою, то они сморкаются в руку и обтирают потом носы скатертью».

Картина, действительно, получается отталкивающая из всех этих свидетельств, полная тождественность которых исключает всякую возможность ошибки. Вдумчивый и вполне беспристрастный наблюдатель не только по свойствам своего ума, но и благодаря тягостным испытаниям, пережитым им в его приемной стране, Крыжанич не ограничился тем не менее одними мрачными красками, которые он сообщил своей кисти. И мы должны, без сомнения, последовать его примеру. У этого народа – дикарей, лентяев и пьяниц – он, прежде всего, констатирует полезный дух строгой политической дисциплины. Она казалась, по его мнению, способной развить во всех классах общества чувство долга. Он заметил, что, хотя по природе склонные более грабить, чем сражаться, солдаты этой страны никогда между тем не давали дёру, если ими хорошо командовали, и, защищая крепости, скорее умирали с голоду, чем сдавались. Ему казалось также, что, налагая на тех же людей ряд других суровых принудительных мер, моральная дисциплина Домостроя охраняла их от сибаритства, которое наложило свой отпечаток на более свободную и более роскошную жизнь западных народов. Много путешествуя, Крыжанич не мог, с другой стороны, не отметить, что и других странах испорченности было предостаточно. Другие страны тоже оставляли не самое благоприятное впечатление. Европейский квартал Москвы, который Ренгубер посетил в 1684 году, тоже не показался немцу оазисом добродетели. Прибавим, что даже Париж в это время был городом малоблагоустроенным. Буало написал в 1660 году такие стихи:

Le bois le plus funeste et le moins frequenté
Est auprès de Paris un lieu de sûreté.

[2]

В Москве хорватский писатель получил тяжелое впечатление от других свойств, тормозивших развитие этого народа, причиной которых, по мнению этого автора, служат внутренние противоречия, в которых бьется его сознание. При великой простоте ума и сердца большинство москвитян отличались чрезмерным, парадоксальным национальным самосознанием. Они презирали всех иностранцев, а между тем покорно и послушно подчинялись их руководству. Ксенофобия и ксеномания доводят их поочередно до самых ужасных эксцессов. Они не знали ни в чем чувства меры, и это мешало им найти золотую середину между самой распущенной анархией и самым абсолютным деспотизмом.