Восставшая Мексика. 10 дней, которые потрясли мир. Америка 1918

— Это очень хорошо, — он печально улыбнулся. — Я священник, и я испанец. Мне дали понять, что я лишний в этой прекрасной стране. Бог милостив, сеньор. Но в Испании он более милостив, чем в Мексике.

Я потихоньку начал опускаться в прозрачную теплую глубину. Боль, усталость, уныние сразу как рукой сняло. Я чувствовал себя бесплотным духом. Лежа на спине, мы нежились в теплых объятиях этого чудесного бассейна; над нашими головами склонялись кривые сучья аламо, и мы говорили о философии. Раскаленное небо постепенно охлаждалось, закатные лучи солнца скользили все выше и выше по розовой стене.

Дон Фелипе настоял, чтобы я ночевал у него в доме, на его кровати. Кровать эта состояла из железного остова, поперек которого были уложены доски, покрытые старым рваным одеялом. Укрылся я своей одеждой. Дон Фелипе, его жена, взрослый сын и дочь и двое маленьких детей — все те, кто обычно спал на кровати, устроились на земляном полу. Кроме них на полу лежало еще двое больных — дряхлый старик, покрытый красной сыпью, у которого уже не было сил говорить, и мальчик с необыкновенно распухшими железами на шее. Время от времени в хижину входила какая-то столетняя ведьма и начинала лечить своих пациентов. Лечение ее было очень простое. Старика она лечила так: нагревала на свече обломок железного прута и проводила им по сыпи. Для мальчика она приготовляла тесто из кукурузной муки и сала и мазала ему локти, громко читая молитву. Это продолжалось с перерывами всю ночь. А в промежутки просыпались дети и плакали, пока мать не начинала их кормить… Дверь в хижине была плотно закрыта еще с вечера, а окоп в ней не было совсем.

Надо помнить, что, оказывая мне такое гостеприимство, дон Фелипе приносил тяжелую жертву, особенно потчуя меня ужином и завтраком, во время которых он отпирал жестяной сундучок, благоговейно доставая для меня драгоценные сахар и кофе. Он был, как и все пеоны, невероятно беден и безмерно гостеприимен. Уступая мне на ночь свою кровать, он также оказал мне величайшую честь. А когда я на следующее утро хотел заплатить ему, он не пожелал даже слышать об этом.

— Мой дом к вашим услугам, — повторил он. — Принимая гостя, принимаешь бога, как у нас говорится.

Наконец я попросил его купить мне табаку, и тогда он взял деньги. Я знал, что они попадут туда, куда надо, ибо нет мексиканца, который выполнил бы поручение такого рода. Они упоительно безответственны.

В шесть утра я выехал в Санто-Доминго в двуколке, которой правил старик пеон по имени Фройльян Мендарес. Мы не решились держаться главной дороги и тряслись по боковой тропинке, пролегавшей позади длинного ряда холмов. Мы ехали около часа, как вдруг мне в голову пришла неприятная мысль.

— Что, если compa~neros бежали еще дальше, а в Санто-Доминго теперь colorados?

— Да, действительно, — пробормотал Фройльян и прикрикнул на мула.

— Ну а если в самом деле так, что нам тогда делать?

Фройльян на минуту задумался.

— А мы просто скажем, что мы родственники президента Уэрты, — сказал он совершенно серьезно.

Фройльян был босоногий пеон, возраст и тяжелый труд наложили неизгладимую печать на его лицо и руки; а я был одет в лохмотья гринго…

Так мы тряслись несколько часов. В одном месте из кустов выбежал вооруженный человек и крикнул, чтобы мы остановились. Его губы потрескались и запеклись от жажды. Espadas изрезали ему ноги до кости. Ему удалось спастись, и всю ночь он брел по горам. Мы отдали ему всю воду и продовольствие, которые у нас были, и он пошел по направлению к Пелайо.

День уже склонялся к вечеру, когда наша двуколка поднялась на гребень последнего бурого холма пустыни и перед нами открылась дремлющая в долине асиенда и рощица гигантских аламо, которые, словно пальмы в оазисе, окружали бьющий из земли ключ. Когда мы спускались вниз, мне казалось, что сердце мое выпрыгнет из груди. На большом дворе пеоны играли в мяч. От ключа к асиендо двигалась длинная вереница женщин с кувшинами на головах. От костра, разложенного среди деревьев, поднимался к небу голубоватый дымок.

Мы нагнали старика пеона, тащившего на спине вязанку хвороста.

— Нет, — сказал он, — здесь не было colorados. Мадеристы? Да, они прискакали вчера вечером — целые сотни их. Но сегодня на рассвете они вернулись обратно в Ла-Кадену «поднять землю» (похоронить убитых).

У костра между деревьями вдруг раздались веселые восклицания:

— Мистер! Глядите, приехал мистер. Que tal, compa~nero? Как тебе удалось спастись?

Это были мои старые друзья, бродячие торговцы. Они кинулись ко мне, забросали меня вопросами, пожимали мне руки, крепко обнимали меня.

Ну и туго же мне пришлось. Carramba![66] Но все-таки я везучий. А знаю ли я, что Лонгинос Терека убит? Да, убит. Но прежде он успел положить на месте шестерых colorados. Мартинес тоже убит, и Никанор, и Редондо.

Мне стало невыносимо больно. Больно при мысли об их бессмысленной гибели в такой ничтожной схватке. Жизнерадостный милый Мартинес; Гино Терека, которого я так полюбил; Редондо, невеста которого в это самое время ехала в Чиуауа купить себе подвенечное платье, и весельчак Никанор.