Восставшие из рая

Должен я Энджи, много и дорого должен. Он с Ингой после суда того, Страшного Суда, в моей пустой квартире сиднем сидел, вой мой слушал да ножи прятал. Ладно, нечего сейчас прах ворошить, домоемся и завтракать пойдем.

А там и дальше пойдем. Кое-куда.

…Завтрак прошел в теплой и дружественной атмосфере. Вилисса подкладывала, дед поддакивал, Талька подмигивал. А я жевал и молчал. Не по душе мне была эта идиллия, попахивало от нее чем-то темным и сволочным. Не знаю уж, о чем там Черчек с Вилиссой за нашими спинами шептались, только встреча моя со странным носатым дядькой Бредуном, похоже, многое изменила. Знали они его – я имею в виду хуторян наших покойных, – и его знали, и о нем знали, чего я не знаю… И теперь, когда я ловил на себе косой сочувственный взгляд деда, когда Вила все норовила влить в меня лишнюю кружечку молочка (терпеть его не могу!) – я чувствовал себя камикадзе, трапезничающим перед смертью.

А когда я заметил, что они смотрят на Тальку с тем же похоронным выражением, – я забеспокоился всерьез.

И заговорил. Но сперва – не о том.

– Слушай, Вила… Да кончай же ты мне молоко подсовывать!.. Ну ладно, лей уже… Ты тут, когда я к вам заявился, орать стала, как резаная, и все меня каким-то Боди обзывала! Эти Боди – они что, все на меня похожи? И вообще – кто такие? Вроде Страничников?

Ответила не Вилисса. Она сидела, по-бабьи подперев щеку рукой, и, пригорюнившись, глядела на меня.

Ответил Талька.

– Боди, дядя Бакс, через Переплет живьем прошли.

– Как я?

– Как ты. Поговаривают, что они в Переплете Зверь-Книгу изнутри читают. И видят такую радость, что уж больше ничему в жизни своей не обрадуются; такой страх, что не испугать их с тех пор ничем; такую боль, что потом хоть на куски режь, все нипочем; ничего в них не остается, дядя Бакс, оттого и зовут их Равнодушными. С виду – человек как человек, не отличишь от прежнего, и живет, как раньше жил. Да изнутри он весь выжженный, пустой – хоть и не видно, – и Зверь-Книга его теперь чем хочет, тем и заполнит. Заполнит смертью – пойдет Боди-Саттва убивать, заполнит хитрой злобой – пойдет жизнь другим отравлять. А до поры – не узнать их.

Я вспомнил видения, что окружали меня в Переплете. Что ж ты меня-то не выжег, туман на черной подкладке? Не смог? Не захотел? Почему?..

Теперь ясно, чего Вилисса от блудного Бакса, как от пса бешеного, шарахнулась… Видать, здешние орлы после прогулок в Переплете шибко на зомби смахивают. М-да, ситуация…

– А мы с дядей Баксом уходим, – невпопад ляпнул Талька. – В Книжный Ларь. За папой. Вила, пошли с нами!

И снова Вилисса не ответила. Только переглянулась с Черчеком и незаметно кивнула. Не в том смысле, что да, мол, пойду, а совсем в другом.

– Ну что ж, – буркнул дед с отчетливо заупокойными интонациями, – видать, планида у вас такая… Идите, раз решили.

Талька насупился, сообразив, что его хуторские наставнички явно не собираются нас сопровождать, – но новая мысль тут же родилась в его голове, вытеснив все остальные.

– А оружие?! – завопил он. – Что это мы, с голыми руками в Ларь попремся?! Черч, у тебя меч есть? Или копье, на худой конец…

– Вот именно, что на худой… – Черчек хмыкнул в бородищу и двинул бровями. – На кой он мне сдался, меч-то? Землю им копать? Или дрова рубить? Топор есть, так он для боя не особо ухватистый; ножи есть, лопата, серпов штуки три… мотыга еще есть в сараюшке и вилы, так их этот медведь об меня попортил…

– Ну тогда пошли. – Я встал из-за стола и улыбнулся разочарованному Тальке. – В сарай пошли, инвентарь твой смотреть.

И мы пошли. В сарай.

Талька немедленно ухватился за мотыгу и стал ею махать в тесноте сарая на манер алебарды, чуть не раскроив старику голову. А я снял с гвоздика пару серпов и принялся их разглядывать.

Почти. Почти – как надо. И рукоять длинная, и изгиб лезвия небольшой, а заточено – бриться впору. Я повертел серп в пальцах – нет, не проскальзывает… А ну-ка второй…

– Сдурел? – не очень вежливо поинтересовался Черчек, спрятавшийся за меня от Талькиных упражнений. – Что старый, что малый, одни мозги на двоих… Ячмень жать пойдешь?

– Ты, дед, – бросил я, – такую фразу слыхал: как серпом по гениталиям? Вот и не лезь, куда не просят, пока народная мудрость тебе боком не вышла. Талька, положи тяпку на место! Видишь, дедушка нервничает…

Не договорив, я дернулся и слегка порезал себе ладонь лезвием серпа. Потому что снаружи раздался визг. Истошный и дикий.

Женский визг. И такой оглушительный, что мог принадлежать только Вилиссе с ее луженой глоткой.

Немедленно на визг наслоился звук глухих ударов, топот, треск ломавшихся кольев… Черчек, забыв про Талькину мотыгу, рванулся к выходу, Талька устремился за дедом…

Но первым из сарая все-таки выскочил я. И рукоять серпа бередила порезанную ладонь.

Серп. Один из моих учителей называл его «камой». Он говорил: «Кама – это лезвие, которым бреется смерть, когда у нее намечается праздник…»

Глава вторая Вилисса Черчекова

…Под луною черной
заплывает кровью
профиль гор точеный.

Ф.-Г. Лорка