Восставшие из рая

— И у нас скоро поедет, в дебрях этих… пошли, Энджи, а то Инга нас поубивает…

И мы пошли дальше, вяло переругиваясь и пытаясь ориентироваться по солнцу, изредка выглядывавшему из серой мерзости у нас над головой, пока — вымотавшись вконец — не выбрались часа через три к реке, на два изгиба выше нашего становища.

…Встревоженная Инга довольно долго обзывала нас всякими нехорошими словами; мы покорно кивали и соглашались, даже иногда развивая тему никчемности и безалаберности нас в частности и всего мужского рода в целом — и вот жена моя иссякла, а вода в котле закипела, и туда грузно плюхнулись макароны, заскрипела жесть банки с тушенкой, и на свет появилась вожделенная бутылка красного, вызвав обильное слюноотделение у Бакса…

Вечер как-то совершенно незаметно обступил нас со всех сторон, подмигивая первыми звездами, обещавшими завтра хорошую погоду; я утонул в приятной расслабленности, вызванной усталостью пополам с тремя маленькими стаканчиками красного, я лениво хлопал себя по лицу, отгоняя таких же сытых и ленивых комаров — и поэтому даже не повернул головы, когда рядом прозвучали чьи-то шаги.

Они — шаги то есть — остановились у меня за спиной, поближе к Тальке и Баксу, увлеченно спорящим о преимуществах какого-то особенного захвата.

— Эй, дядьки, закурить не найдется?

Голос пришельца был скрипуч и ломок, прочно застряв в выборе между басом и фистулой.

— Не найдется, — равнодушно ответил Бакс. — Не курим. А если и курим, то свои, а не чужие…

— Да ладно, — не унимался назойливый гость, — чего заливать-то… Эй, дядька, ну дай сигаретку!.. а лучше — две. Или три.

Краем глаза я увидел тощую долговязую фигуру с дурацким гребнем отлакированных волос на голове. Подросток. Вон, и голос ломается… Панк из чащи. Ишь, культура, куда забралась!..

— Сейчас по шее дам, — сообщил закипающий Бакс. — Поскольку курить вредно, а по шее — полезно. Для тела и души. И чтоб уши не пухли.

— По шее? — нахально засомневался полудремучий панк. — Не много ли на себя берешь, дядя?

Я вздрогнул. Словно медленно стала проворачиваться ручка забитой-заколоченной дверцы внутри меня, и затрещали охранительные доски, грозя выпустить наружу… На себя. Берешь. На себя… на себя… себя…

Из палатки вышла Инга с ножом в руке и остановилась у входа, держась за край брезентового полога.

— Не твое дело, — голос Бакса неуловимо изменился. — Беру, что хочу, и у тебя не спрашиваю. Пшел вон отсюда! Петушок с гребешком!

— Грубиян ты, дядя, — шипяще рассмеялся гость. — А не боишься, что я сейчас наших приведу? Вас-то сколько? Один-Трое всего, да баба еще ваша с ножом-кладенцом…

Я вскочил на ноги, стряхивая с себя лень, усталость, оцепенение — но гость уже бежал прочь, гибкой ящерицей скользя в сгустившихся сумерках; туда, где на дальней речной косе горел еще один костер, и слышался смех множества людей, возгласы и звон стаканов, и добродушное приглушенное рычание, а кто-то заслонил собой костер и принялся махать рукой — то ли бегущему, то ли нам…

И звенели гитарные струны, сплетаясь с еле различимыми словами:

— Прости меня, я твой тревожу сон
Всей силой самодельного обряда.

— Прости меня, я твой тревожу сон:
Я — воин обреченного отряда…

… Я посмотрел на Бакса. Он молчал, держась за грудь и глядя в землю. Рядом с ним сидел неподвижный Талька, и в потемневших глазах моего сына метались призывные отсветы чужого костра.

— Ну что, — наконец разлепил губы Бакс, — пошли, что ли?..

Я кивнул.

И только тогда Инга закричала…

К О Н Е Ц

Дмитрий Громов,

Олег Ладыженский,

1996.