Восток - Запад. Звезды политического сыска

Верность «пятой службе» для него была величиной осязаемой. Работа до девяти-десяти вечера, а потом и дома за письменным столом — час-полтора. Он поглощал немыслимое количество текста — от служебных бумаг до художественных сочинений. В том числе приобретенных оперативным путем.

Интерес его вел по этой жизни, творческий фанатизм. Не фанатизм заскорузлого чиновника спецслужбы, а одержимость «профессиональной» истиной. Как можно здесь без широты взглядов? Однажды, когда он ходил в курсантах «шпионской школы», жизнь весьма своеобразно столкнула его с литературой, пленником которой он стал на все время.

Воспоминания (Филипп Бобков) :

«Во время войны множество книг из частных библиотек и разбитых хранилищ свезли в Петропавловскую крепость. Необходимо было разобрать их и вернуть в библиотеки. Я попал в команду, которой предстояло сортировать книги на хорах собора Петра и Павла. Каких только уникальных изданий я там не увидел! Книги с автографами Достоевского, Герцена, Огарева, Горького, подшивки журнала «Будильник»... Да чего там только не было! Мы забирались на хоры собора, читали и не могли оторваться. Часами сидели почти под куполом, пока не спохватывались и не принимались снова за дело. Работы было много, но задание все же выполнили, хотя и задерживались в соборе чуть ли не до самого отбоя».

Это чтение под куполом потом обретало некий порядок под влиянием лекций в университете, где курс истории читал академик Тарле. В последние годы привычкой стало постоянное общение с известными интеллектуалами, творческими людьми. Об этом говорили бывший член царской Думы, дворянин Василий Шульгин, актер Олег Табаков, режиссер Юрий Любимов, кинорежиссер Лариса Шепитько, музыкант и дирижер Святослав Ростропович и другие не менее известные люди.

Разный он был, Бобков. Мог устроить разнос отделу за то, что пришлось арестовать старшего научного сотрудника, увязнувшего в антисоветской агитации.

 — Не умеете работать, раз довели дело до ареста.

А мог потребовать:

 — Этого надо вести на «посадку».

Вероятно, у него была своя шкала опасностей для власти.

Не потому ли особенностью бобковского стиля в служебном варианте всегда было адекватное восприятие ситуации. Его не давил хомут «спецслужбистского» взгляда. Знакомясь с оперативными документами, аналитическими записками, он видел дальше. Другие зампреды, порой даже и сам Андропов, запаздывали с решениями, не воспринимали информацию, если она расходилась с их мнением. Бобков имел свою точку зрения, отстаивая которую пытался влиять на прямолинейное, заторможенное мышление некоторых руководителей КГБ, порождавшее и соответствующие указания. И отношения между Бобковым и Андроповым, по выражению одного генерала, были «жестко дружескими».

Мог ли Бобков стать председателем КГБ? Вряд ли. Он был профессионалом джентльменского уровня, а не политиком, тем более не конформистом. Андропов пятнадцать лет держал его в кресле начальника Пятого управления, не давая хода.

Загадка? Пожалуй, нет. Это ведь был самый закрученный участок КГБ. Здесь сошлись проблемы партии, интеллигенции, пропаганды, национальных отношений и защиты власти. Кто мог разобраться в этом клубке? Бобков мог.

Да, он был толерантен и гибок, как дипломат. Но не мог переступить через себя, когда информировал ЦК КПСС и Горбачева о ситуации в стране, захлебнувшейся перестройкой. Разве мог вызвать у Горбачева доверие первый зампред КГБ, по чьей инициативе в Политбюро регулярно шли аналитические записки, в которых говорилось о стремительно исчезавшем авторитете власти, о деградации партии, о народе, плевавшемся при словах «перестройка» и «коммунист»? Разве мог решиться Горбачев предложить Политбюро Бобкова для утверждения председателем КГБ? С такими-то настроениями, с такой-то историей подавления диссидентов — и в председатели? Тогда из горьковской ссылки с триумфом уже возвращался Сахаров.

После бобковских записок Горбачев не жаждал общения с КГБ. И он не попал под обаяние Бобкова. А если бы попал?